"Мы так привыкли к этой религиозной лжи, которая окружает нас, что не замечаем всего того ужаса, глупости и жестокости, которыми переполнено учение церкви; мы не замечаем, но дети замечают, и души их неисправимо уродуются этим учением. Ведь стоит только ясно понять то, что мы делаем, обучая детей так называемому закону божию, для того, чтобы ужаснуться на страшное преступление, совершаемое таким обучением. Чистый, невинный, не обманутый еще и еще не обманывающий ребенок приходит к вам, к человеку, пожившему и обладающему или могущему обладать всем знанием, доступным в наше время человечеству, и спрашивает о тех основах, которыми должен человек руководиться в этой жизни. И что же мы отвечаем ему? Часто даже не отвечаем, а предваряем его вопросы так, чтобы у него уже был готов внушенный ответ, когда возникнет его вопрос.

Мы отвечаем ему на эти вопросы грубой, несвязной, часто просто глупой и, главное, жестокой еврейской легендой, которую мы передаем ему или в подлиннике, или, еще хуже, своими словами. Мы рассказываем ему, внушая ему, что это святая истина, то, что, мы знаем, не могло быть и что не
имеет для нас никакого смысла, что 6000 лет тому назад какое-то странное, дикое существо, которое мы называем богом, вздумало сотворить мир, сотворило его и человека, и что человек согрешил, злой бог наказал его и всех нас за это, потом выкупил у самого себя смертью своего сына, и что наше главное дело состоит в том, чтобы умилостивить этого бога и
избавиться от тех страданий, на которые он обрек нас.

Нам кажется, что это ничего и даже полезно ребенку, и мы с удовольствием слушаем, как он повторяет все эти ужасы, не соображая того страшного переворота, незаметного нам, потому что он духовный, который при этом совершается в душе ребенка. Мы думаем, что душа ребенка — чистая доска, на которой можно написать все, что хочешь. Но это неправда, у ребенка есть смутное представление о том, что есть то начало всего, та причина его существования, та сила, во власти которой он находится, и он имеет то самое высокое, неопределенное и невыразимое словами, но сознаваемое всем существом представление об этом начале, которое свойственно разумным
людям. И вдруг вместо этого ему говорят, что начало это есть не что иное, как какое-то личное самодурное и страшно злое существо — еврейский бог. У ребенка есть смутное и верное представление о цели этой жизни, которую он видит в счастии, достигаемом любовным общением людей. Вместо этого ему говорят, что общая цель жизни есть прихоть самодурного бога и
что личная цель каждого человека — это избавление себя от заслуженных кем-то вечных наказаний, мучений, которые этот бог наложил на всех людей. У всякого ребенка есть и сознание того, что обязанности человека очень сложны и лежат в области нравственной.

Ему говорят вместо этого, что обязанности его лежат преимущественно в слепой вере, в молитвах —
произнесении известных слов в известное время, в глотании окрошки из вина и хлеба, которая должна представлять кровь и тело бога. Не говоря уже об иконах, чудесах, безнравственных рассказах Библии, передаваемых как образцы поступков, так же как и об евангельских чудесах и обо всем безнравственном значении, которое придано евангельской истории. Ведь это
все равно, как если бы кто-нибудь составил из цикла русских былин с Добрыней, Дюком и др. с прибавлением к ним Еруслана Лазаревича цельное учение и преподавал бы его детям как разумную историю. Нам кажется, что это неважно, а между тем то преподавание так называемого закона божия детям, которое совершается среди нас, есть самое ужасное преступление, которое можно только представить себе. Истязание, убийство, изнасилование детей ничто в сравнении с этим преступлением.

Правительству, правящим, властвующим классам нужен этот обман, с ним неразрывно связана их власть, и потому правящие классы всегда стоят за то, чтобы этот обман производился над детьми и поддерживался бы усиленной гипнотизацией над взрослыми; людям же, желающим не поддержания ложного общественного устройства, а, напротив, изменения его, и, главное, желающим блага тем детям, с которыми они входят в общение, нужно всеми силами стараться избавить детей от этого ужасного обмана. И потому совершенное равнодушие детей к религиозным вопросам и отрицание всяких религиозных форм без всякой замены каким-либо положительным религиозным учением все-таки несравненно лучше еврейско-церковного обучения, хотя бы
в самых усовершенствованных формах. Мне кажется, что для всякого человека, понявшего все значение передачи ложного учения за священную истину, не может быть и вопроса о том, что ему делать, хотя бы он и не имел никаких положительных религиозных убеждений, которые он бы мог передать ребенку.

Если я знаю, что обман — обман, то, ни при каких условиях, я не могу говорить ребенку, наивно, доверчиво спрашивающему меня, что известный мне обман есть священная истина. Было бы лучше, если бы я мог ответить правдиво на все те вопросы, на которые так лживо отвечает церковь, но если я и не могу этого, я все-таки не должен выдавать заведомую ложь за истину, несомненно зная, что от того, что я буду держаться истины, ничего кроме хорошего произойти не может. Да, кроме того, несправедливо то, чтобы человек не имел бы чего сказать ребенку, как положительную религиозную истину, которую он исповедует.

Всякий искренний человек знает то хорошее, во имя чего он живет. Пускай он скажет это ребенку или пусть покажет это ему, и он сделает добро и наверное не повредит ребенку."

Л.Н.Толстой. Собр. соч. в 22 т. Т.19. Письма. 362. А. И. Дворянскому. 1899

Новости Партнеров

ПРЕДИСЛОВИЕ КОНЧЕЕВА К СТАТЬЕ Л. ТОЛСТОГО
«ЧТО ТАКОЕ РЕЛИГИЯ И В ЧЕМ СУЩНОСТЬ ЕЕ?»

Лев Николаевич Толстой был уверен, что достаточно всем людям понять, что Бог не требует от них ничего иного как быть добрыми и относиться друг к другу по доброму, любовно, как это начнет осуществляться и непременно осуществится, а, значит, приведет к максимально возможному процветанию людей на земле. Толстой, как известно, был великолепным психологом, знатоком души человеческой и потому убеждение это, вполне возможно, не было такой уж наивностью или следствием старческого маразма великого человека. Толстой никогда не был ни наивен, ни умственно неполноценен. И это убеждение его совсем не так нелепо, как могло бы показаться. Во всяком случае, предлагаемая статья вполне убедительно показывает всеобщую моральную развращенность, обличаемого Толстым общества, на фоне метафизической несостоятельности господствующих в обществе доктрин. Перед первой мировой войной Россия находилась в каком-то сложном духовном поиске и кризисе (похоже на то, что он не закончился и теперь). Но выбор ею был сделан в пользу ложной и гнусной «справедливости» марксизма, а не религиозного духовного самоусовершенствования. Я, правда, уверен, что в конечном итоге, последнее, начни оно осуществляться, кончилось бы все равно какой-нибудь мерзостью. Теоретически Толстой прав. Но практически давно известно, куда ведут благие пожелания. История показала, что именно убежденность простого русского народа в возможности устройства справедливого (доброго, правильного) общества помогла большевикам добиться безусловной поддержки их лозунгов и политики в момент захвата ими власти в стране. Да и в дальнейшем коммунисты никогда не уставали внушать народу всеми возможными способами, что власть их, и всё совершаемое ими, есть осуществление добра и справедливости наиболее успешное из всех возможных на существующем уровне развития общества и при сложившихся обстоятельствах. Короче, был бы дурак, а лапша ему на уши всегда найдется. В отличие от коммунистов, Толстой считал, что на крови, несправедливости и чужих бедах в рай не въедешь. Кстати, никаким «зеркалом русской революции» Л. Толстой никогда не был, и почему этот картавый гад так его обозвал, я не понимаю. Скорее уж самого Ленина и остальную большевистскую сволочь можно назвать обезьянами Толстого по аналогии с тем, как Дьявола называют обезьяной Бога. Я подозреваю, что косвенно толстовство, с его жесткой критикой государства и социальной несправедливости, сыграло, в конечном итоге, на руку большевикам. Народ-то не знал и не разбирался кто есть кто. И, ясное дело, всегда найдутся подонки, готовые воспользоваться авторитетом и духовным подвигом праведника. Толстой видел, в каком несправедливом, темном и злом мире он живет. И он верил, что большинство людей хочет жить ни привольно, ни праздно, ни в войнах и нищете, а хочет жить по-божьи, т. е. в правде и добре. Может так оно и есть, но мир в то время сошел с ума и вообразил, что можно добиться решения проблем социальной несправедливости, при помощи технического приема поголовного уничтожения «эксплуататоров» (как будто в душе не каждый человек «эксплуататор»). То, что это проповедовали социалисты всех мастей, это пол беды. Печально, что им удалось эти свои бредни донести до тупых, темных и алчных народных масс. Результат мы знаем. Внешне проповедь Толстого имела ту же направленность. Он тоже хотел социальной справедливости. Только путь у него к ней был не через насилие, войны и революции, а через любовь к богу и ближнему. Действительно, если бы в этом худшем из миров была возможна социальная справедливость, то путь к ней мог бы быть только таков. Технические приемы, обессмысливающие само понятие о справедливости, делающие, собственно, социум и незаслуживющим другой справедливости, кроме петли на шею или пули в лоб, здесь не годятся. В статье «Что такое религия и в чем сущность ее?» Толстой утверждает, совершенно справедливо, и показывает, что религиозные убеждения современных ему людей, всех, практически, и правящих, и простого народа, извращены настолько, что можно считать, что их и вообще нет. А значит можно ждать от людей каких угодно зверств, жестокостей и несправедливостей. Все это после революции (октябрьской) в высшей степени подтвердилось. Бунин в воспоминаниях «Гегель, фрак, метель» цитирует письмо родственника. «Из нашей деревни некоторые переселяются в Москву. Приехала Наталья Пальчикова со всеми своими ведрами, ушатами. Приехала «совсем»: в деревне, говорит, жить никак нельзя, и больше всего от молодых ребят: «настоящие разбойники, живорезы»». Религиозного просвещения русского народа (да, и всех народов), а потому и соответствующего улучшения нравов, на которое уповал, и за которое боролся Лев Толстой не произошло. Я не верю в возможность построение Царства Божия на земле, но некоторое улучшение нравов на некоторое время в результате деятельности какой-нибудь выдающейся личности вполне допускаю. Толстой - религиозный и социальный реформатор. В области религиозной его реформа можно считать, что удалась. Удалась в том смысле, что он создал стройное и непротиворечивое метафизическое учение, вобравшее в себя все лучшее и недогматическое из мировых религий и философий. Разумеется, вся его деятельность оболгана, извращена и в настоящее время мало кому известна. Социальная же реформа, предлагавшаяся Толстым, вполне утопична. Собственно, строго говоря, Толстой не предлагал никакой реформы. Те принципиальные религиозные положения, которые он считал изначально присущими человеку должны были сами собой привести к изменению социального устройства, при осознании их всеми людьми, с несправедливого, жестокого и насильственного на справедливое, доброе и единственно оправданное как с человеческой, так и с божеской точки зрения.

А. С. Кончеев.

Л. Н. ТОЛСТОЙ

ЧТО ТАКОЕ РЕЛИГИЯ И В ЧЕМ СУЩНОСТЬ ЕЕ? (1901-1902)

Всегда во всех человеческих обществах, в известные периоды их жизни, наступало время, когда религия сначала отклонялась от своего основного значения, потом, все более и более отклоняясь, теряла свое основное значение и, наконец, замирала в раз установленных формах, и тогда действие ее на жизнь людей становилось всё меньше и меньше. В такие периоды образованное меньшинство, не веря в существующее религиозное учение, делает только вид, что верит в него, находя это нужным для удержания народных масс в установленном строе жизни; народные же массы, хотя и держатся по инерции раз установленных форм религии, в жизни своей не руководятся уже требованиями религии, а только народными обычаями и государственными законами. Так это было много раз в различных человеческих обществах. Но никогда не было того, что происходит теперь в нашем христианском обществе. Никогда не было того, чтобы богатое, властвующее и более образованное меньшинство, имеющее наибольшее влияние на массы, не только не верило в существующую религию, но было бы уверено в том, что в наше время религии уже никакой не нужно и внушало бы людям, сомневающимся в истинности исповедуемой религии, не какое-либо более разумное и ясное религиозное учение, чем то, которое существует, а то, что религия вообще отжила свое время и стала теперь не только бесполезным, но и вредным органом жизни обществ, вроде того, как слепая кишка в организме человека. Религия изучается этого рода людьми не как нечто известное нам по внутреннему опыту, а как внешнее явление, как бы болезнь, которою бывают одержимы некоторые люди и которую мы можем исследовать только по внешним симптомам. Религия, по мнению одних из этих людей, произошла от одухотворения всех явлений природы (анимизм), по мнению других, - из представления о возможности отношений с умершими предками, по мнению третьих, - из страха перед силами природы. А так как, рассуждают далее ученые люди нашего времени, наука доказала, что деревья и камни не могут быть одушевлены, и умершие предки уже не чувствуют того, что делают живые, и явления природы объясняемы естественными причинами, то и уничтожилась необходимость и в религии, и во всех тех стеснениях, которые, вследствие религиозных верований, налагали на себя люди. По мнению ученых был период невежественный - религиозный. Этот период уже давно пережит человечеством, остались редкие, атавистические признаки его. Потом был период метафизический, и этот пережит. Теперь же мы, просвещенные люди, живем в периоде научном, в периоде позитивной науки, которая заменяет религию и ведет человечество на такую высокую степень развития, до которой оно никогда не могло бы достигнуть, подчиняясь суеверным религиозным учениям. В начале нынешнего 1901 года французский знаменитый ученый Berthelot произнес речь («Revue de Paris», janvier 1901.), в которой он сообщил своим слушателям мысль о том, что время религии прошло, и что религия теперь должна быть заменена наукой. Я цитирую эту речь потому, что она первая попалась мне под руку и произнесена в столице образованного мира всеми признанным ученым, но та же мысль выражается беспрестанно и везде, начиная от философских трактатов до газетных фельетонов. Г-н Вертело говорит в этой речи, что были прежде два начала, двигавшие человечество: сила и религия. Теперь же двигатели эти стали излишни, потому что на место их стала наука . Под наукой же г-н Вертело, очевидно, разумеет, как и все люди, верующие в науку, такую науку, которая обнимает всю область человеческих знаний, гармонически связанных и, по степени их важности, распределенных между собою, и обладает такими методами, что все добытые ею данные составляют несомненную истину. Но так как такой науки в действительности не существует, а то, что называется наукой, составляет сбор случайных, ничем не связанных между собою знаний, часто совсем ненужных и не только не представляющих несомненной истины, но сплошь да рядом самые грубые заблуждения, нынче выставляемые как истины, а завтра опровергаемые, - то очевидно, что не существует того самого предмета, который должен, по мнению г-на Вертело, заменить и религию. А потому и утверждение г-на Вертело и людей, согласных с ним, о том, что наука заменит религию, совершенно произвольно и основано на ничем не оправдываемой вере в непогрешимую науку, совершенно подобную вере в непогрешимую церковь. А между тем люди, называющиеся и считающиеся учеными, совершенно уверены в том, что уже существует такая наука, которая должна и может заменить религию и даже теперь упразднила ее. «Религия отжила, верить во что-нибудь, кроме науки, есть невежество. Наука устроит всё, что надо, и руководствоваться в жизни надо только одной наукой», думают и говорят как сами ученые, так и те люди толпы, которые, хотя и очень далеки от науки, верят ученым и вместе с ними утверждают, что религия есть пережитое суеверие и в жизни нужно руководиться только наукой, т. е. собственно ничем, потому что наука по самой цели своей - исследования всего существующего - не может дать никакого руководства в жизни людей.

Ученые люди нашего времени решили, что религия не нужна, что наука заменит или уже заменила ее, а между тем, как прежде, так и теперь, без религии никогда не жило и не может жить ни одно человеческое общество, ни один разумный человек (я говорю разумный человек потому, что неразумный человек, так же как и животное, может жить и без религии). А не может жить без религии разумный человек потому, что только религия дает разумному человеку необходимое ему руководство о том, что ему надо делать и что надо делать прежде и что после. Разумный человек не может жить без религии именно потому, что разум составляет свойство его природы. Всякое животное руководится в своих поступках, - кроме тех, к которым его влечет прямая потребность удовлетворения своих желаний, - соображением о ближайших последствиях своего поступка. Сообразив эти последствия посредством тех средств познавания, которыми оно владеет, животное согласует с этими последствиями свои поступки и всегда без колебаний поступает одним и тем же образом, соответственно этим соображениям. Так, например, пчела летит за медом и приносит его в улей, потому что зимой ей понадобится собранный ею корм для себя и детей, и дальше этих соображений ничего не знает и не может знать; так же поступает и птица, свивающая гнездо или перелетающая с севера на юг и обратно. Так же поступает и всякое животное, совершающее поступок, не вытекающий из прямой, сейчасной потребности, но обусловленный соображениями об ожидаемых последствиях. Но не то с человеком. Разница между человеком и животным - в том, что познавательные способности животного ограничиваются тем, что мы называем инстинктом, тогда как основная познавательная способность человека есть разум. Пчела, собирающая корм, не может иметь никаких сомнений о том, хорошо пли дурно собирать его. Но человек, собирая жатву или плоды, не может не думать о том - не уничтожает ли он на будущее время произрастания хлеба или плодов? и о том - не отнимает ли он этим собиранием пищу у ближних? Не может не думать и о том, что будет из тех детей, которых он кормит? и многое другое. Самые важные вопросы поведения в жизни не могут разумным человеком быть решены окончательно именно по обилию последствий, которых он не может не видеть. Всякий разумный человек, если не знает, то чувствует, что в самых важных вопросах жизни ему нельзя руководствоваться ни личными побуждениями чувств, ни соображениями о ближайших последствиях его деятельности, потому что последствий этих он видит слишком много различных и часто противоречивых, т. е. таких, которые так же вероятно могут быть благодетельны или зловредны как для него, так и для других людей. Есть легенда о том, как ангел, сошедши на землю в богобоязненную семью, убил ребенка, который был в колыбели, и когда его спросили: зачем он сделал это? - объяснил, что ребенок был бы величайшим злодеем и сделал бы несчастие семьи. Но не только в вопросе о том, какая жизнь человеческая полезна, бесполезна или вредна, - все самые важные вопросы жизни не могут быть решены разумным человеком по соображению с их ближайшими отношениями и последствиями. Разумный человек не может удовлетвориться теми соображениями, которые руководят поступками животных. Человек может рассматривать себя как животное среди животных, живущих сегодняшним днем, он может рассматривать себя и как члена семьи и как члена общества, народа, живущего веками, может и даже непременно должен (потому что к этому неудержимо влечет его разум) рассматривать себя как часть всего бесконечного мира, живущего бесконечное время. И потому разумный человек должен был сделать и всегда делал по отношению бесконечно малых жизненных явлений, могущих влиять на его поступки, то, что в математике называется интегрированием, т. е. установлятъ, кроме отношения к ближайшим явлениям жизни, свое отношение ко всему бесконечному по времени и пространству миру, понимая его как одно целое. И такое установление отношения человека к тому целому, которого он чувствует себя частью и из которого он выводит руководство в своих поступках, и есть то, что называлось и называется религией. И потому религия всегда была и не может перестать быть необходимостью и неустранимым условием жизни разумного человека и разумного человечества.

Так и понимали всегда религию люди, не лишенные способности высшего, т. е. религиозного сознания, отличающего человека от животного. Самое древнее и обычное определение религии, от которого и произошло самое слово: religio (religare, связывать), состоит в том, что религия есть связь человека с Богом . Les obligations de 1"homme envers Dieu voilu la religion, [Обязательства человека в отношении Бога - вот что значит религия,] - говорит Вовенарг. Такое же значение придают религии Шлейермахер и Фейербах, признавая основой религии сознание человеком своей зависимости от Бога . La religion est une affaire entre cheque homme et Dieu. (Beile.) [Религия есть личное дело между человеком и Богом. (Бейль.)] La religion est le resultat des besoins de Tame et des effets de 1"intelligence. (B. Constant.) [Религия есть результат потребности души и проявления разума. (Б. Констан.)]. Религия есть известный способ осуществления человеком своего отношения к сверхчеловеческим и таинственным силам, от которых он считает себя зависимым . (Goblet d"Alviella.) Религия есть определение человеческой жизни посредством связи человеческой души с тем таинственным духом, владычество которого над миром и над собою признается человеком и с которым он чувствует себя соединенным . (A. Reville.) Так что сущность религии всегда понималась и теперь понимается людьми, не лишенными высшего человеческого свойства, как установление человеком его отношения к бесконечному существу или существам, власть которых он чувствует над собой. И отношение это, как бы оно ни было различно для разных народов и в разные времена, всегда определяло для людей их назначение в мире, из которого естественно вытекало и руководство для их деятельности. Еврей понимал свое отношение к бесконечному так, что он член избранного Богом из всех народов народа и потому должен соблюдать перед Богом заключенное Богом с этим народом условие. Грек понимал свое отношение так, что он, будучи в зависимости от представителей бесконечности - богов, должен делать им приятное. Брамин понимал свое отношение к бесконечному Браме так, что он есть проявление этого Брамы и должен отрешением от жизни стремиться к слиянию с этим высшим существом. Буддист понимал и понимает свое отношение к бесконечному так, что он, переходя из одной формы жизни в другую, неизбежно страдает, страдания же происходят от страстей и желаний, и потому он должен стремиться к уничтожению всех страстей и желаний и переходу в нирвану. Всякая религия есть установление отношения человека к бесконечному существованию, которому он чувствует себя причастным и из которого он выводит руководство своей деятельности. И потому, если религия не устанавливает отношения человека к бесконечному, как, например, идолопоклонство или волхвование, - это уже не религия, а только вырождение ее. Если религия хотя и устанавливает отношение человека к Богу, но устанавливает его утверждениями, несогласными с разумом и современными знаниями людей, так что человек не может верить в такие утверждения, то это тоже не религия, а подобие ее. Если религия не связывает жизнь человека с бесконечным существованием, это тоже не религия. И также не религия требования веры в такие положения, из которых не вытекает определенное направление деятельности человека. И также нельзя назвать религией позитивизма Конта, который устанавливает отношение человека только к человечеству, а не к бесконечному и из этого отношения совершенно произвольно выводит свои нравственные, ни на чем не упирающиеся, хотя и очень высокие требования. Так что самый образованный контист стоит в религиозном отношении несравненно ниже самого простого человека, верующего в Бога - какого бы то ни было, но только - бесконечного. - и из этой веры выводящего свои поступки. Рассуждения же контистов о «grand etre» не составляют веры в Бога и не могут заменить ее. Истинная религия есть такое согласное с разумом и знаниями человека установленное им отношение к окружающей его бесконечной жизни, которое связывает его жизнь с этой бесконечностью и руководит его поступками .

Ученые люди нашего времени, несмотря на то, что везде и всегда люди не жили и не живут без религии, говорят, как тот невольный мольеровский доктор, уверявший, что печень в левом боку: nous avons change tout cela [мы всё это переменили], и можно и должно жить без религии. Но религия как была, так и остается главным двигателем, сердцем жизни человеческих обществ, и без нее, как без сердца, не может быть разумной жизни. Религий было и теперь много различных, потому что выражение отношения человека к бесконечному, к Богу или богам, различно и по времени, и по степени развития различных народов, но никогда ни одно общество людей, с тех пор как люди стали разумными существами, не могло жить и потому не жило и не может жить без религии. Правда, бывали и бывают в жизни народов периоды, когда существующая религия бывала так извращена и так отставала от жизни, что уже не руководила ею. Но это наступающее в известное время для каждой религии прекращение воздействия ее на жизнь людей бывало только временное. Религии, как и всё живое, имеют свойство рождаться, развиваться, стареться, умирать, вновь возрождаться и возрождаться всегда в более совершенной, чем прежде, форме. После периода высшего развития религии всегда наступает период ее ослабления и замирания, за которым следует обыкновенно период возрождения и установления более, чем прежнее, разумного и ясного религиозного учения. Такие периоды развития, замирания и возрождения были во всех религиях: в глубокомысленной браминской религии, - в которой, как только она стала стареться и окаменевать в раз установившихся и отклонившихся от ее основного смысла грубых формах, - появились, с одной стороны, возрождение браманизма, а с другой - высокое учение буддизма, двинувшее вперед понимание человечеством своего отношения к бесконечному. Такой же упадок был в греческой и римской религии, и также вслед за дошедшим до высшей степени упадком появилось христианство. То же было и с церковным христианством, выродившимся в Византии в идолопоклонство и многобожие, когда, в противовес этого извращенного христианства, появилось, с одной стороны, павликианство, с другой - в отпор учению о троице и богородице - строгое магометанство со своим основным догматом единого Бога. То же произошло и с папским средневековым христианством, вызвавшим реформацию. Так что периоды ослабления религий в смысле воздействия их на большинство людей, составляют необходимое условие жизни и развития всех религиозных учений. Происходит это оттого, что всякое религиозное учение в своем истинном смысле, как бы грубо оно ни было, - всегда устанавливает отношение человека к бесконечному, одинаковое для всех людей. Всякая религия признает человека одинаково ничтожным перед бесконечностью, и потому всегда всякая религия включает понятие равенства всех людей перед тем, что она считает Богом, будет ли то молния, ветер, дерево, животное, герой, умерший или даже живой царь, как это было в Риме. Так что признание равенства людей есть неизбежное, основное свойство всякой религии. Но так как в действительности равенства людей между собою нигде и никогда не существовало и не существует, то как только появлялось новое религиозное учение, всегда включающее в себе и признание равенства всех людей, так тотчас те люди, для которых неравенство было выгодно, старались скрыть это основное свойство религиозного учения, извратив самое религиозное учение. Так это и делалось всегда и везде, где появлялось новое религиозное учение. И делалось это большей частью не сознательно, а только вследствие того, что люди, которым было выгодно неравенство, люди властвующие, богатые для того, чтобы, не изменяя своего положения, чувствовать себя правыми перед принятым учением, всеми средствами старались придать религиозному учению такое значение, при котором неравенство было бы возможно. Извращение же религии, такое, при котором властвующие над другими могли считать себя правыми, естественно передаваемое массам, внушало и этим массам то, что их покорность тем, которые властвуют, есть требование исповедуемой ими религии. Всякая деятельность человеческая вызывается тремя побудительными причинами: чувством, разумом и внушением, тем самым свойством, которое врачи называют гипнозом. Иногда человек действует под влиянием только чувства, стремясь достигнуть того, чего желает; иногда он действует под влиянием одного разума, указывающего ему то, что он должен делать; иногда и чаще всего человек действует потому, что он сам или другие люди внушили ему известную деятельность, и он бессознательно покоряется внушению. При нормальных условиях жизни все три двигателя участвуют в деятельности человека. Чувство влечет человека к известной деятельности, разум проверяет сообразность этой деятельности с окружающей средою, прошедшим и предполагаемым будущим, и внушение заставляет человека исполнять, не чувствуя и не думая, вызванные чувством и одобренные разумом поступки. Если бы не было чувства, человек не предпринял бы никакого дела; если бы не было разума, человек предавался бы сразу многим чувствам, противоречивым и вредным себе и другим; если бы не было способности подчиняться внушению своему и других людей, человек должен бы был не переставая испытывать то чувство, которое побудило его к известной деятельности, и постоянно напрягать свой разум на поверку целесообразности этого чувства. И потому все три двигателя эти необходимы для всякой самой простой деятельности людской. Если человек идет из одного места в другое, то происходит это потому, что чувство побудило его перейти с места на место, разум одобрил это намерение, предписал средство исполнения (в данном случае шаганье по известной дороге), и мускулы тела повинуются, и человек идет по предписанной дороге. В то же время, как он идет, и чувство, и разум его освобождаются для другой деятельности, чего бы не могло быть, если бы не было способности подчинения внушению. Так это происходит для всех деятельностей людских и так же для самой важной из них: для религиозной деятельности. Чувство вызывает потребность установления отношения человека к Богу; разум определяет это отношение; внушение побуждает человека к деятельности, вытекающей из этого отношения. Но так это происходит только тогда, когда религия не подверглась еще извращению. Но как только начинается это извращение, так всё более и более усиливается внушение и ослабляется деятельность чувства и разума. Средства же внушения всегда и везде одни и те же. Средства эти - в том, чтобы, пользуясь тем состоянием человека, когда он более всего восприимчив к внушению (детский возраст, важные события жизни - смерть, роды, браки), воздействовать на него произведениями искусства: архитектуры, ваяния, живописи, музыки, драматических представлений, и в этом состоянии восприимчивости, подобной той, которая достигается над отдельными людьми полуусыплением, внушать ему то, что желательно внушителям. Это явление можно наблюдать на всех старых вероучениях: и в возвышенном учении браманизма, выродившемся в грубое поклонение бесчисленным изображениям в различных храмах при пении и курении; и в древне-еврейской религии, проповеданной пророками и превратившейся в поклонение Богу в величественном храме при торжественных пениях и шествиях; и в возвышенном буддизме, превратившемся с его монастырями и изображениями будд, с бесчисленными торжественными обрядами в таинственный ламаизм; и в таоизме с его колдовством и заклинаниями. Всегда во всех религиозных учениях, когда они начинали извращаться, блюстители религиозных учений употребляют все усилия на то, чтобы, приведя людей в состояние ослабления деятельности разума, внушать им то, что им нужно. А нужно было внушать во всех религиях одни и те же три положения, служащие основанием всех тех извращений, которым подвергались стареющие религии. Во-первых, то, что есть особенного рода люди, которые одни могут быть посредниками между людьми и Богом или богами; во-вторых, то, что совершились и совершаются чудеса, которые доказывают и подтверждают истинность того, что говорят посредники между людьми и Богом, и, в-третьих, то, что есть известные слова, изустно повторяемые или записанные в книгах, которые выражают неизменную волю Бога и богов и потому святы и непогрешимы. А как только под влиянием гипноза приняты эти положения, так уже и всё то, что говорят посредники между Богом и людьми, принимается как святая истина, и достигается главная цель извращения религии - не только скрытие закона равенства люден, но в установление и утверждение величайшего неравенства, разделение на касты, деление на людей и гоев, на правоверных и неверных, на святых и грешных. То же самое совершалось и совершается в христианстве: было признано полное неравенство между собою людей, разделенных не только в смысле понимания учения на клир и народ, но и в смысле общественного положения на людей имеющих власть и долженствующих покоряться ей, - которое по учению Павла признается установленным самим Богом.

Неравенство людей, не только клира и мирян, но и богатых и бедных, господ и рабов, установлено христианской церковной религией в такой же определенной и резкой форме, как и в других религиях. А между тем, судя по тем данным, которые мы имеем о начальном состоянии христианства, по учению, выраженному в Евангелиях, казалось, предвидены были главные способы извращения, которые употребляются в других религиях, и ясно высказано предостережение против них. Против сословия жрецов прямо сказано, что никакой человек не может быть учителем другого (не называйтесь отцами и учителями); против приписывания священного значения книгам сказано: что важен дух, а не буква, и что люди не должны верить преданиям человеческим, и что весь закон и пророки, т. е. все книги, считавшиеся священным писанием, сводятся только к тому, чтобы поступать с ближними так же, как хочешь, чтобы поступали с тобою. Если ничего не сказано против чудес, и в самом Евангелии описаны чудеса, будто бы произведенные Иисусом, то все-таки по всему духу учения видно, что истинность учения Иисус основывал не на чудесах, а на самом учении. («Кто хочет знать, истинно ли мое учение, пусть делает, что я говорю».) Главное же, христианством провозглашено равенство людей, уже не как вывод из отношения людей к бесконечному, а как основное учение братства всех людей, так как все люди признаны сынами Бога. И потому, казалось бы, нельзя извратить христианство так, чтобы уничтожить сознание равенства людей между собою. Но ум человеческий изворотлив, и придумано было, может быть и бессознательно или полусознательно, еще совершенно новое средство (truc, как говорят французы) для того, чтобы сделать предостережения евангельские и явное провозглашение равенства всех людей недействительными. Truc этот состоит в том, что приписывается непогрешимость не только известной букве, но и известному собранию людей, называемому церковью и имеющему право передавать эту непогрешимость избираемым ими людям. Придумано было маленькое прибавление к Евангелиям, именно то, что Христос, уходя на небо, передал известным людям исключительное право не только учить людей божеской истине (он передал при этом по букве стиха Евангелия и право, которым обыкновенно не пользуются, быть неуязвимым для змей, всяких ядов, огня), но и делать людей спасенными или не спасенными и, главное, передавать это другим людям. А как только было твердо установлено понятие церкви, так уже недействительны стали все положения евангельские, препятствовавшие извращению, так как церковь была старше я разума, и писания, признаваемого священным. Разум признан был источником заблуждений, а Евангелие толковалось не так, как того требовал здравый смысл, а как того хотели те, кто составляли церковь. И потому все прежние три способа извращения религий; жречество, чудеса и непогрешимость писания были и в христианстве признаны во всей силе. Была признана законность существования посредников между Богом и людьми, потому что необходимость и законность посредников признала церковь; была признана действительность чудес, потому что о них свидетельствовала непогрешимая церковь; была признана священной Библия, потому что это признавала церковь. И христианство было извращено так же, как и все другие религии, с той только разницей, что именно потому, что христианство с особенной ясностью провозгласило свое основное положение равенства всех людей, как сынов Бога, нужно было особенно сильно извратить всё учение, чтобы скрыть его основное положение. И это самое с помощью понятия церкви и было сделано и в такой мере, в какой это не происходило ни в одном религиозном учении. И действительно, никогда ни одна религия не проповедывала таких явно несогласных с разумом и с современными знаниями людей и таких безнравственных положений, как те, которые проповедует церковное христианство. Не говоря уже о всех нелепостях ветхого завета в роде сотворения света прежде солнца, сотворения мира 6000 лет тому назад, помещения всех животных в ковчег и о разных безнравственных гадостях в роде предписания убиения детей и целых населений по приказанию Бога, не говоря и о том нелепом таинстве, про которое Вольтер еще говорил, что были и есть всякие нелепые религиозные учения, но никогда еще не было такого, в котором главный религиозный акт состоял бы в том, чтобы есть своего Бога, - что может быть бессмысленнее того, что богородица - и мать, и дева, что небо открылось и оттуда послышался голос, что Христос улетел на небо и сидит там где-то одесную отца, или что Бог один и три, и не три Бога, как Брама, Вишну и Шива, а один и вместе с тем три. И что может быть безнравственнее того ужасного учения, по которому Бог, злой и мстительный, наказывает всех людей за грех Адама и для спасения их посылает своего сына на землю, зная вперед, что люди убьют его и будут за это прокляты; и того, что спасение людей от греха состоит в том, чтобы быть окрещенным или верить, что всё это так именно и было, и что сын Бога убит людьми для спасения людей, и что те, кто не верит в это, тех Бог казнит вечными мучениями. Так что, даже не говоря о том, что считается некоторыми прибавлением к главным догматам этой религии, как все верования в разные мощи, иконы различных богородиц, просительные молитвы, обращенные к разным, смотря по их специальностям, святым, не говоря и об учении о предопределении протестантов, - самые признанные всеми основы этой религии, установленные никейским символом, так нелепы и безнравственны и доведены до такого противоречия здравому человеческому чувству и разуму, что люди не могут верить в них. Люди могут устами повторять известные слова, но не могут верить в то, что не имеет смысла. Можно устами сказать: я верю в то, что мир сотворен 6000 лет тому назад, пли сказать: я верю, что Христос улетел на небо и сел одесную отца; или то, что Бог один и вместе с тем три; но верить во всё это никто не может, потому что слова эти не представляют никакого смысла. И потому люди нашего мира, исповедующие извращенное христианство, в действительности ни во что не верят. И в этом состоит особенность нашего времени.

Люди нашего времени ни во что не верят, а вместе с тем по тому ложному определению веры, которое взято ими из послания к евреям, неправильно приписываемого Павлу, воображают, что они имеют веру. Вера по этому определению есть осуществление (ύπόσταις) ожидаемого и уверенность (έλεγχος) в невидимом. Но, не говоря уже о том, что вера не может быть осуществлением ожидаемого, так как вера есть душевное состояние, а осуществление ожидаемого есть внешнее событие, вера не есть также и уверенность в невидимом, так как уверенность эта, как и сказано в дальнейшем разъяснении, основывается на доверии к свидетельству истины; доверие же и вера суть два понятия различные. Вера не есть надежда и не есть доверие, а есть особое душевное состояние. Вера есть сознание человеком такого своего положения в мире, которое обязывает его к известным поступкам. Человек поступает согласно своей вере не потому, что, как это сказано в катехизисе, верит в невидимое, как в видимое, и не потому, что надеется получить ожидаемое, а только потому, что, определив свое положение в мире, он естественно поступает соответственно этому положению. Так что земледелец обрабатывает землю и мореплаватель пускается в море не потому, как это сказано в катехизисах, что и тот, и другой верят в невидимое или надеются получить за свою деятельность награду (надежда эта существует, но не она руководит ими), а потому, что они эту деятельность считают своим призванием. Также и религиозно верующий человек поступает известным образом не потому, что он верит в невидимое или ожидает за свою деятельность награду, а потому, что, поняв свое положение в мире, он естественно поступает согласно с этим положением. Если человек определил свое положение в обществе тем, что он чернорабочий, или мастеровой, или чиновник, или купец, то он и считает нужным работать и работает как чернорабочий, как и мастеровой, как чиновник или купец. Точно так же и человек вообще, так или иначе определив свое положение в мире, неизбежно и естественно поступает соответственно этому определению (иногда даже не определению, а смутному сознанию). Так, например, человек, определив свое положение в мире тем, что он член избранного Богом народа, который, чтобы пользоваться покровительством Бога, должен исполнять требования этого Бога, будет жить так, чтобы исполнить эта требования; другой же человек, определив свое положение тем, что он проходил и проходит различные формы существования и что от его поступков зависит более или менее его лучшее или худшее будущее, будет в жизни руководиться этим своим определением; и поведение третьего человека, определившего свое положение тем, что он есть случайное соединение атомов, на котором загорелось на время сознание, долженствующее навсегда уничтожиться, будет различно от двух первых. Поведение этих людей будет совершенно различно, потому что они различно определили свое положение, то есть различно веруют. Вера есть то же, что религия, с той только разницей, что под словом религия мы разумеем наблюдаемое во вне явление, верою же мы называем это же явление, испытываемое человеком в самом себе. Вера есть сознанное человеком отношение к бесконечному миру, из которого вытекает направление его деятельности. И потому истинная вера никогда не бывает неразумна, несогласна с существующими знаниями, и свойством ее не может быть сверхъестественность и бессмысленность, как это думают и как выразил это отец церкви, сказав: credo quia absurdum. [верю, потому что нелепо]. Напротив того, утверждения настоящей веры, хотя и не могут быть доказаны, никогда не только не содержат в себе ничего противного разуму и несогласного с знаниями людей, а всегда разъясняют то, что в жизни без положений веры представляется неразумным и противоречивым. Так, например, древний еврей, веровавший в то, что есть высшее вечное, всемогущее существо, которое сотворило мир, землю, животных и человека и т. п. и обещалось покровительствовать его народу, если народ будет исполнять его закон, не верит во что-либо неразумное, несогласное с его знаниями, а напротив, это верование разъясняло ему многие без того неразъяснимые явления жизни. Точно так же и индус, верующий в то, что души наши были в животных и что, по нашей хорошей или дурной жизни, они перейдут в высшие животные, разъясняет себе этой верой много без нее непонятных явлений. То же и с человеком, считающим жизнь злом и целью жизни успокоение, достигаемое уничтожением желаний. Он верит не в нечто неразумное, а, напротив, в то, что делает его мировоззрение более разумным, чем оно было без этой веры. То же и с истинным христианином, верующим в то, что Бог - духовный отец всех людей и что высшее благо человека достигается тогда, когда он сознает свою сыновность Богу и братство всех людей между собою. Все эти верования, если и не могут быть доказаны, не неразумны сами по себе, а, напротив, придают более разумный смысл явлениям жизни, кажущимся неразумными и противоречивыми без этих верований. Кроме того, все эти верования, определяя положение человека в мире, неизбежно требуют известных соответственных этому положению поступков. И потому, если религиозное учение утверждает положения бессмысленные, ничего не разъясняющие, а только еще больше запутывающие понимание жизни, то это не есть вера, а такое извращение ее, которое потеряло уже главные свойства истинной веры. И вот этой-то веры не только нет у людей нашего времени, но они даже не знают, что это такое, и под верою подразумевают или повторение устами того, что им выдают за сущность веры, или исполнение обрядов, содействующее получению ими желаемого, как их учит этому церковное христианство.

Люди нашего мира живут без всякой веры. Одна часть людей, образованное, богатое меньшинство, освободившееся от церковного внушения, ни во что не верит, потому что считает всякую веру или глупостью, или только полезным орудием для властвования над массами. Огромное же бедное, необразованное большинство, за малыми исключениями людей действительно верующих, находясь под действием гипноза, думает, что верит в то, что ему внушается под видом веры, но что не есть вера, потому что оно не только не объясняет человеку его положение в мире, но только затемняет его. Из этого положения и взаимного отношения неверующего, притворяющегося меньшинства и загипнотизированного большинства и слагается жизнь нашего мира, называемого христианским. И жизнь эта, как меньшинства, держащего в своих руках средства гипнотизации, так и загипнотизированного большинства, ужасна и по жестокости и безнравственности властвующих, и по задавленности и одуренности больших рабочих масс. Никогда ни в какие времена религиозного упадка не доходило пренебрежение и забвение главного свойства всякой религии и в особенности христианской - равенства людей, до той степени, до которой оно дошло в наше время. Главную причину ужасной в наше время жестокости человека к человеку, кроме отсутствия религии, составляет еще и та утонченная сложность жизни, которая скрывает от людей последствия их поступков. Как ни могли быть жестоки Атиллы, и Чингис-ханы, и их люди, но когда они сами лицом к лицу убивали людей, процесс убивания должен был быть неприятен им, и еще более неприятны последствия убивания: вопли родных, присутствие трупов. Так что последствия жестокости умеряли ее. В наше же время мы убиваем людей через такую сложную передачу, и последствия нашей жестокости так старательно убираются и скрыты от нас, что нет никаких сдерживающих жестокость воздействий, и жестокость одних людей к другим всё увеличивается и увеличивается и дошла в наше время до пределов, до которых она еще никогда не доходила. Я думаю, что если в наше время не то, что признанный злодеем Нерон, а самый обыкновенный предприниматель захотел бы сделать пруд из человеческой крови для того, чтобы, по предписанию ученых врачей, купаться в нем больным богатым людям, - он беспрепятственно мог бы устроить это дело, только бы он сделал это в приличных принятых формах, т. е. не заставлял бы насильно людей выпускать свою кровь, а поставил бы их в такое положение, что им нельзя бы было жить без этого, и, кроме того, пригласил бы духовенство и ученых, из которых первое освятило бы новый пруд, как оно освящает пушки, ружья, тюрьмы, виселицы, а вторые приискали бы доказательство необходимости и законности такого учреждения, так же как они приискали доказательство необходимости войн и домов терпимости. Основной принцип всякой религии - равенство людей между собою - до такой степени забыт, оставлен и загроможден всякими нелепыми догматами исповедуемой религии, а в науке это самое неравенство до такой степени - в виде борьбы за существование и выживания более способного (the fittest) - признано необходимым условием жизни, - что уничтожение миллионов жизней человеческих для удобства меньшинства властвующих считается самым обычным и необходимым явлением жизни и постоянно производится. Люди нашего времени не могут нарадоваться на те блестящие, н. ебывалые, колоссальные успехи, которые сделаны техникой в XIX веке. Нет сомнения в том, что никогда не было в истории подобного матерьяльного успеха, т. е. овладевания силами природы, как тот, который достигнут в XIX веке. Но нет сомнения и в том, что никогда в истории не было примера такой безнравственной жизни, свободной от каких-либо сдерживающих животные стремления человека сил, как та, которою живет, всё больше и больше оскотиниваясь, наше христианское человечество. Успех матерьяльный, до которого достигли люди XIX века, действительно велик; но успех этот куплен и покупается таким пренебрежением к самым элементарным требованиям нравственности, до которого еще никогда не доходило человечество даже во времена Чингис-хана, Атиллы или Нерона. Нет спора в том, что очень хороши броненосцы, железные дороги, книгопечатание, туннели, фонографы, рентгеновские лучи и т. п. Всё это очень хорошо, но хороши также, несравненно ни с чем хороши, как говорил Рёскин, жизни человеческие, которые теперь безжалостно миллионами губятся для приобретения броненосцев, дорог, туннелей, не только не украшающих, но уродующих жизнь. На это говорят обыкновенно, что уже придумываются и со временем будут придуманы такие приспособления, при которых жизни человеческие не будут так губиться, как они губятся теперь, - но это неправда. Если только люди не считают всех людей братьями и жизни человеческие не считаются самым священным предметом, который не только не может быть нарушен, но поддержать который считается самой первой, неотложной обязанностью, - т. е. если люди не относятся религиозно друг к другу, они всегда будут для своих личных выгод губить жизни друг друга. Никакой дурак не согласится тратить тысячи, если он может достигнуть той же цели, истратив сотню с придачей нескольких жизней человеческих, находящихся в его власти. В Чикаго давят железными дорогами ежегодно приблизительно одно и то же число людей. И владетели дорог, совершенно основательно, не делают таких приспособлений, при которых не давили бы людей, рассчитав, что ежегодно плата пострадавшим и их семьям меньше, чем процент с суммы, необходимой для таких приспособлений. Очень может быть, что людей, губящих жизни человеческие для своих выгод, устыдят общественным мнением или заставят сделать приспособления. Но если только люди нерелигиозны и делают свои дела перед людьми, а не перед Богом, то, сделав приспособления, охраняющие жизни людей в одном месте, они в другом деле опять будут, как самым выгодным в деле наживы материалом, пользоваться людскими жизнями. Легко завоевать природу и наделать железных дорог, пароходов, музеев и т. п., если не жалеть жизней человеческих. Египетские цари гордились своими пирамидами, и мы восхищаемся ими, забывая про миллионы жизней рабов, загубленных при этих постройках. Также мы восхищаемся нашими дворцами на выставках, броненосцами, океанскими телеграфами, забывая про то. чем мы платим за всё это. Гордиться всем этим мы бы могли только тогда, когда бы всё это делалось свободно свободными людьми, а не рабами. Христианские народы завоевали и покорили американских индейцев, индусов, африканцев, теперь завоевывают и покоряют китайцев и гордятся этим. Но ведь эти завоевания и покорения происходят не оттого, что христианские народы духовно выше покоряемых народов, а, напротив, оттого, что они духовно несравненно ниже их. Не говоря об индусах и китайцах, и у зулусов были и есть какие бы то ни было религиозные, обязательные правила, предписывающие известные поступки и запрещающие другие; у наших же христианских народов нет никаких. Рим завоевал весь мир тогда, когда он стал свободен от всякой религии. Это же самое, только в сильнейшей степени, происходит и теперь с христианскими народами. Все они находятся в одних и тех же условиях отсутствия религии и потому, несмотря на внутренний раздор, все соединены в одну федеративную разбойничью шайку, в которой воровство, грабеж, разврат, убийство отдельных лиц и массами - совершается не только без малейшего угрызения совести, но с величайшим самодовольством, как это на-днях происходило в Китае. Одни ни во что не веруют и гордятся этим, другие притворяются, что веруют в то, что они для своей выгоды, под видом веры, внушают народу, и третьи - огромное большинство, весь народ - принимают за веру то внушение, под которым они находятся, и рабски подчиняются всему, чего требуют от них их властвующие и ни во что не верующие внушители. А требуют эти внушители того же, чего требуют все Нероны, старающиеся чем-нибудь заполнить пустоту своей жизни, - удовлетворения своей безумной, во все стороны расходящейся роскоши. Роскошь же добывается ничем иным, как порабощением людей; а как только есть порабощение, так увеличивается роскошь; а увеличение роскоши неизменно влечет за собою усиление порабощения, потому что только голодные, холодные, связанные нуждою люди могут делать всю жизнь то, что им не нужно, а нужно только для забавы их властителей.

В главе VI книги Бытия есть глубокомысленное место, в котором писатель Библии говорит, что Бог перед потопом, - увидав, что тот дух свой, который он дал людям для служения ему, люди весь употребили на служение своей плоти, - так прогневался на людей, что раскаялся в том, что сотворил их, и прежде, чем уничтожить людей совсем, решил сократить жизнь людей до 120 лет. Вот это самое, за что, по словам Библии, Бог прогневался и сократил их жизнь, случилось теперь с людьми нашего христианского мира. Разум есть та сила людей, которая определяет их отношение к миру; а так как отношение всех людей к миру одно и то же, то установление этого отношения, т. е. религия, соединяет людей. Единение же людей дает им высшее благо и телесное, и духовное, которое им доступно. Совершенное единение - в совершенном высшем разуме, и потому совершенное благо есть идеал, к которому стремится человечество; но всякая религия, отвечающая людям известного общества одинаково на их вопросы о том, что такое мир и что такое они, люди, в этом мире - соединяет людей между собою и потому приближает их к осуществлению блага. Когда же разум, отвлекаясь от свойственной ему деятельности - установления своего отношения к Богу и сообразной этому отношению деятельности. - направляется не только на служение своей плоти и не только на злую борьбу с людьми и другими существами, а и на то, чтобы оправдать эту свою дурную жизнь, противную свойствам и назначению человека, то и происходят те страшные бедствия, от которых теперь страдает большинство людей, и такое состояние, при котором возвращение к разумной и доброй жизни представляется почти невозможным. Язычники, соединенные между собою самым грубым религиозным учением, гораздо ближе к сознанию истины, чем мнимо христианские народы нашего времени, которые живут без всякой религии и среди которых самые передовые люди уверены и внушают другим, что религии не нужно, что гораздо лучше жить без всякой религии. Среди язычников могут найтись люди, которые, сознав несоответствие их веры с их увеличившимися знаниями и запросами их разума, выработают или усвоят более сообразное с душевным состоянием народа религиозное учение, к которому присоединятся их соотечественники и единоверцы. Но люди нашего мира, из которых одни смотрят на религию как на орудие властвования над людьми, другие считают религию глупостью и третьи - всё огромное большинство народа - находясь под внушением грубого обмана, думает, что оно обладает истинной религией, - делаются непроницаемы для всякого движения вперед и приближения к истине. Гордые своими усовершенствованиями, нужными для телесной жизни, и своими утонченными, праздными умствованиями, имеющими целью доказать не только свою правоту, но и превосходство над всеми народами во все века истории, - они коснеют в своем невежестве и безнравственности, в полной уверенности, что они стоят на такой высоте, до которой никогда прежде не достигало человечество, и что каждый пх шаг вперед по пути невежества и безнравственности поднимает их на еще большую высоту просвещения и прогресса. Человеку свойственно устанавливать согласие между своей телесной - физической и разумной - духовной деятельностью. Человек не может быть спокоен, пока так или иначе не установит этого согласия. Но согласие это устанавливается двумя способами. Один - когда человек разумом решает необходимость или желательность известного поступка или поступков и потом уже поступает согласно с решением разума, и другой способ - когда человек совершает поступки под влиянием чувства и потом уже придумывает им умственное объяснение или оправдание. Первый способ согласования поступков с разумом свойствен людям, исповедующим какую-либо религию и на основании ее положений знающим, какие им следует и какие не следует совершать поступки. Второй же способ свойствен преимущественно людям нерелигиозным, не имеющим общей основы для определения достоинства своих поступков и потому всегда устанавливающим согласие между своим разумом и своими поступками не подчинением своих поступков разуму, а тем, что, совершив поступок на основании влечения чувства, они уже потом употребляют разум на оправдание своих поступков. Религиозный человек, зная, что в его деятельности и деятельности других людей хорошо или дурно и почему одно хорошо, а другое дурно, если и видит противоречие между требованиями своего разума и поступками своими и других людей, то все усилия своего разума употребляет на то, чтобы найти средство уничтожения этих противоречий, т. е. научиться наилучшим способом согласовать свои поступки с требованиями своего разума. Нерелигиозный же человек, не имея руководства для определения достоинства поступков, независимо от их приятности, отдаваясь влечению своих чувств, самых разнообразных и часто противоречивых, невольно впадает в противоречия; впадая же в противоречия, старается разрешить или скрыть их более или менее сложными и умными, но всегда лживыми рассуждениями. И потому, тогда как рассуждения людей религиозных всегда просты, немногосложны и правдивы, умственная деятельность нерелигиозных людей делается особенно утонченной, многосложной и лживой. Возьму самый обычный пример. Человек предан разврату, т. е. нецеломудрен, изменяет жене или, не женясь, предается разврату. Если он религиозный человек, он знает, что это дурно, и вся деятельность его разума направлена на то, чтобы найти средства освободиться от своего порока: не иметь общения с блудниками и блудницами, увеличить труд, устроить себе суровую жизнь, не позволять себе смотреть на женщин как на предмет похоти и т. п. И всё это очень просто и всем понятно. Но если развратный человек нерелигиозен, то он тотчас же придумывает всякие объяснения, почему любить женщин очень хорошо. И тут начинаются всякого рода самые сложные и хитрые, утонченные соображения о слиянии душ, о красоте, о свободе любви и т. п., которые чем больше распространяются, тем больше и затемняют дело и скрывают то, что нужно. То же самое для нерелигиозных людей происходит во всех областях деятельности и мысли. Для скрытия внутренних противоречий накопляются сложные, утонченные рассуждения, которые, наполняя ум всякой ненужной дребеденью, отвлекают внимание людей от важного и существенного и дают им возможность коснеть в той лжи, в которой живут, не замечая ее, люди нашего мира. «Люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы», сказано в Евангелии. «Ибо всякий, делающий зло, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы». И потому люди нашего мира, вследствие отсутствия религии, устроив себе самую жестокую, животную, безнравственную жизнь, довели и сложную, утонченную, праздную деятельность ума, скрывающую зло этой жизни, до той степени ненужного усложнения и запутанности, что большинство людей совершенно потеряло способность видеть различие между добром и злом, ложью и истиной. Для людей нашего мира нет ни одного вопроса, к которому бы они могли подойти прямо и просто: все вопросы - экономические, государственные внешние и внутренние, политические, дипломатические, научные, не говоря уже о вопросах философских и религиозных, поставлены так искусственно неправильно и потому окутаны такой густой пеленой сложных, ненужных рассуждений, утонченных извращений понятий и слов, софизмов, споров, что все рассуждения о таких вопросах кружатся на одном месте, ничего не захватывая, и, как колесо без приводного ремня передачи, ни к чему не приводят, кроме как к той единой цели, в виду которой они и возникают, к тому, чтобы скрыть самим от себя и от людей то зло, в котором они живут и которое они делают.

Во всех областях так называемой науки нашего времени - одна и та же черта, делающая праздными все усилия ума людей, направленные на исследования различных областей знания. Черта эта состоит в том, что все исследования науки нашего времени обходят существенный вопрос, на который требуется ответ, и исследуют побочные обстоятельства, исследование которых ни к чему не приводит и тем больше запутываются, чем дальше они продолжаются. Оно и не может быть иначе при науке, избирающей предметы исследования случайно, а не по требованиям религиозного мировоззрения, определяющего, что и зачем нужно изучать, что прежде и что после. Так, например, в модном теперь вопросе социологии или политической экономии, казалось бы, есть только один вопрос: зачем и почему одни люди ничего не делают, а другие на них работают? (Если есть другой вопрос, состоящий в том, зачем люди работают порознь, мешая друг другу, а не вместе, сообща, что было бы выгоднее, то этот вопрос включен в первый. Не будет неравенства, не будет и борьбы.) Казалось бы, есть только один этот вопрос, но наука и не думает ставить его и отвечать на него, а заводит свои рассуждения издалека и ведет их так, что ни в каком случае ее выводы не могут разрешить, ни содействовать разрешению основного вопроса. Начинаются рассуждения о том, что было и что есть, и это бывшее и существующее рассматривается, как нечто столь же неизменное, как течение светил небесных, и выдумываются отвлеченные понятия ценности, капитала, прибыли, процента, и является сложная, уже сто лет продолжающаяся игра ума людей, спорящих между собой. В сущности же вопрос разрешается очень легко и просто. Разрешение его в том, что, так как все люди братья и равны между собой, то каждый должен поступать с другими, как он хочет, чтобы поступали с ним, и что поэтому всё дело в разрушении ложного религиозного закона и восстановлении истинного. Но передовые люди христианского мира не только не принимают этого решения, а, напротив, стараются скрыть от людей возможность такого разрешения и для этого предаются тем праздным умствованиям, которые они называют наукой. То же происходит в области юридической. Казалось бы, один существенный вопрос - в том, почему есть люди, которые позволяют себе производить насилия над другими людьми, обирать их, запирать, казнить, посылать на войну и многое другое. Разрешение вопроса очень просто, если рассматривать его с единственной приличествующей вопросу точки зрения - религиозной. С религиозной точки зрения человек не может и не должен совершать насилия над своим ближним, и потому для разрешения вопроса нужно одно: разрушить все суеверия и софизмы, разрешающие насилия, и ясно внушить людям религиозные начала, исключающие возможность насилия. Но передовые люди не только не делают этого, но все хитрости своего ума употребляют на то, чтобы скрыть от людей возможность и необходимость этого разрешения. Они пишут горы книг о разных правах - гражданском, уголовном, полицейском, церковном, финансовом и др. и излагают и спорят на эти темы, совершенно уверенные, что они делают не только полезное, но очень важное дело. На вопрос же о том, почему люди, будучи по существу равными, могут одни судить, принуждать, обирать, казнить других, не только не отвечают, но не признают его существования. По их учению выходит, что насилия эти совершают не люди, а что-то такое отвлеченное, называемое государством. Точно так же обходятся и замалчиваются учеными людьми нашего времени существенные вопросы и скрываются внутренние противоречия во всех областях знания. В знаниях исторических существенный вопрос один: как жил рабочий народ, т. е. 999 / 1000 всего человечества? И на вопрос этот нет и подобия ответа, вопрос этот и не существует, и пишутся горы книг историками одного направления о том, как болел живот у Лудовика XI, какие гадости делала Елизавета английская и Иоанн IV, и кто были министры, и какие писали стихи и комедии литераторы для забавы этих королей и их любовниц, и министров. Историки же другого направления пишут о том, какая была местность, в которой жили народы, чем они питались и чем торговали, и какое носили платье, вообще всё то, что не могло иметь влияния на жизнь народа, но было последствием его религии, которая признается историками этой категории последствием пищи и одежды, употреблявшихся народом. А между тем, ответ на вопрос о том, как жил прежде рабочий народ, может дать только признание религии необходимым условием жизни народа, и потому ответ - в изучении тех религий, которые исповедывали народы и которые поставили народы в то положение, в котором они находились. В знаниях естественно-исторических, казалось бы, не было особенной надобности затемнять здравый смысл людей; но и тут, по тому складу мысли, который усвоила наука нашего времени, вместо самых естественных ответов на вопрос о том, что такое и как подразделяется мир живых существ, растений и животных, - разводится праздная, неясная и совершенно бесполезная болтовня, направленная преимущественно против библейской истории сотворения мира, о том, как произошли организмы, что собственно никому не нужно, да и невозможно знать, потому что происхождение это, как бы мы ни объясняли его, всегда скроется для нас в бесконечном времени и пространстве. И на эти темы придуманы теории и возражения, и добавления на теории, которые составляют миллионы книг, и неожиданный вывод из которых один тот, что закон жизни, которому должен подчиниться человек, есть борьба за существование. Мало того, науки прикладные, как технология, медицина, вследствие отсутствия религиозного руководящего начала, невольно уклоняются от разумного назначения и получают ложные направления. Так, вся технология направлена не на то, чтоб облегчить труд народа, а на усовершенствования, нужные только богатым классам, еще более разделяющие богатых от бедных, господ от рабов. Если же выгоды от этих изобретений и усовершенствований, крупицы от них попадают и к народным массам, то никак не потому, что они предназначены народу, а только потому, что они по свойству своему не могут быть удержаны от народа. То же и с врачебной наукой, дошедшей в своем ложном направлении до того, что она доступна только богатым классам; массы же народа по своему образу жизни и бедности и по пренебрежению к главным вопросам улучшения жизни бедноты, могут ею пользоваться в таких размерах и при таких условиях, что эта помощь только яснее показывает отклонение врачебной науки от своего назначения. Поразительнее же всего это уклонение от основных вопросов и извращение их в том, что в наше время называется философией. Казалось бы, есть один вопрос, подлежащий решению философии: что мне делать? И на этот вопрос, если и бывали в философии христианских народов, хотя и соединенные с величайшей ненужной путаницей, ответы, как они были у Спинозы, Канта в его критике практического разума, у Шопенгауэра, в особенности у Руссо, ответы эти все-таки были. Но в последнее время, со времени Гегеля, признававшего всё существующее разумным, вопрос: что делать? отходит на задний план, философия всё внимание направляет на исследование того, что есть, и подведение этого под вперед составленную теорию. Это первая спускающаяся ступень. Вторая ступень, спускающая мысль человеческую еще ниже, это признание основным законом борьбу за существование только потому, что эту борьбу можно наблюдать у животных и растений. По этой теории считается, что погибель слабейших есть закон, которому не надо препятствовать. Наконец, наступает третья ступень, при которой мальчишеское оригинальничанье полубезумного Ничше, не представляющее даже ничего цельного и связного, какие-то наброски безнравственных, ничем не обоснованных мыслей, признается передовыми людьми последним словом философской науки. В ответ на вопрос: что делать? уже прямо говорится: жить в свое удовольствие, не обращая внимания на жизнь других людей. Если бы кто сомневался в том страшном одурении и озверении, до которого дошло в наше время христианское человечество, то, не говоря уже о последних бурских и китайских преступлениях, защищаемых духовенством и признаваемых подвигами всеми сильными мира, один необыкновенный успех писаний Ничше может служить этому неопровержимым доказательством. Являются бессвязные, самым пошлым образом бьющие на эффект писания одержимого манией величия, бойкого, но ограниченного и ненормального немца. Писания эти ни по таланту, ни по основательности не имеют никакого права на внимание публики. Такие писания не только во времена Канта, Лейбница, Юма, но и 50 лет тому назад не только не обратили бы на себя внимания, но не могли бы и появиться. В наше же время всё так называемое образованное человечество восхищается бредом г-на Ничше, оспаривает и разъясняет его, и сочинения его печатаются на всех языках в бесчисленном количестве экземпляров. Тургенев остроумно говорил, что есть обратные общие места, которые часто употребляются бездарными людьми, желающими обратить на себя внимание. Все знают, например, что вода мокрая, и вдруг человек с серьезным видом говорит, что вода сухая, - не лед, - а вода сухая, и с уверенностью высказанное такое утверждение обращает на себя внимание. Точно так же весь мир знает, что добродетель состоит в подавлении страстей, в самоотречении. Это знает не одно христианство, с которым мнимо воюет Ничше, но это вечный высший закон, до которого доросло всё человечество в браманизме, буддизме, конфуцианстве, в древней персидской религии. И вдруг является человек, который объявляет, что он убедился, что самоотречение, кротость, смирение, любовь, - всё это пороки, губящие человечество (он имеет в виду христианство, забывая все другие религии). Понятно, что такое утверждение в первое время озадачивает. Но, подумав немного и не найдя в сочинении никаких доказательств этого странного положения, всякий разумный человек должен откинуть такую книгу и подивиться на то, что нет в наше время такой глупости, которая не нашла бы издателя. Но с книгами Ничше это не так. Большинство людей, мнимо просвещенных, серьезно разбирают теорию о сверхчеловечестве, признавая автора ее великим философом, наследником Декарта, Лейбница, Канта. А всё происходит оттого, что для большинства мнимо просвещенных людей нашего времени противно напоминание о добродетели, о главной основе ее - самоотречении, любви, стесняющих и осуждающих их животную жизнь, и радостно встретить хоть кое-как, хоть бестолково, несвязно выраженное то учение эгоизма, жестокости, утверждения своего счастия и величия на жизни других людей, которым они живут.

Христос упрекал фарисеев и книжников за то, что они взяли ключи царства небесного и сами не входят и других не впускают. То же самое делают теперь ученые книжники нашего времени: эти люди взяли в наше время ключи, - не царства небесного, а просвещения и сами не входят, и других не впускают. Жрецы, духовенство, посредством всякого рода обманов и гипноза, внушили людям, что христианство не есть учение, проповедующее равенство всех людей и потому разрушающее весь теперешний языческий строй жизни, а что оно, напротив, поддерживает его, предписывает различать людей, как звезды друг от друга, предписывает признавать то, что всякая власть от Бога, и беспрекословно повиноваться ей, внушает вообще людям угнетенным, что такое положение их - от Бога и что они должны нести его с кротостью и смирением и покоряться тем угнетателям, которые могут быть не только не кротки и смиренны, но должны, исправляя других, учить, наказывать - как императоры, короли, папы, епископы и всякою рода мирские и духовные власти - и жить в блеске и роскоши, доставлять которую обязаны им их подчиненные. Правящие же классы, благодаря этому ложному учению, которое они усиленно поддерживают, властвуют над народом, заставляя его служить своей праздности, роскоши и порокам. Между тем как единственные люди, ученые, освободившиеся от гипноза и которые одни могли бы за избавить народ от его угнетения и которые говорят, что они желают этого, вместо того, чтобы делать то, что могло бы достигнуть этой цели, делают совершенно обратное, воображая, что они этим служат народу. Казалось бы, люди эти из самого поверхностного наблюдения над тем, чем прежде всего озабочены те, которые держат народ в своей власти, могли бы понять, чем движутся и чем удерживаются народы в известном положении, и должны бы были на этот двигатель обратить все свои силы, но они не только не делают этого, но считают это совершенно бесполезным. Люди эти как будто не хотят видеть этого и старательно, часто искренно делая для народа самые разнообразные дела, не делают того одного, которое прежде всего нужно народу. А стоит им только посмотреть на то, с какой ревностью отстаивают все властители этот двигатель, которым они властвуют над народами, чтобы понять, на что надо направить свои усилия для того, чтобы освободить народ от его порабощения. Что защищает турецкий султан и за что больше всего держится? И почему русский император, приезжая в город, первым делом едет прикладываться к мощам или иконам? И почему, несмотря на весь напускаемый на себя лоск культурный, немецкий император во всех речах своих, кстати или не кстати, говорит о Боге, о Христе, о святости религии, присяги и т. п.? А потому, что все они знают, что власть их держится на войске, а войско, возможность существования войска, - только на религии. И если богатые люди бывают особенно набожными и притворяются верующими, ходят в церковь и соблюдают день субботний, то всё это они делают преимущественно потому, что инстинкт самосохранения подсказывает им, что с религией, которую они исповедуют, связано их исключительное, выгодное положение в обществе. Все эти люди часто не знают, каким образом власть их держится религиозным обманом, но они по чувству самосохранения знают, где их слабое место, то, на чем держится их положение, и защищают прежде всего это место. Люди эти всегда допустят и допускали в известных пределах социалистическую, даже революционную пропаганду; религиозные же основы они никогда не дадут затронуть. И потому, если передовые люди нашего времени - ученые, либералы, социалисты, революционеры, анархисты - не могут из истории и из психологии понять то, чем движутся народы, то они этим наглядным опытом могли бы убедиться, что двигатель их не в матерьяльных условиях, а только в религии. Но, удивительное дело, ученые, передовые люди нашего времени, очень тонко разбирающие и понимающие условия жизни народов, не видят того, что режет глаза своей очевидностью. Если люди, поступающие так, умышленно оставляют народ в его религиозном невежестве для того, чтобы удерживать свое выгодное положение среди меньшинства, то это ужасный, отвратительный обман. Поступающие так люди суть те самые лицемеры, которых больше всех людей, даже которых одних из всех людей осуждал Христос, осуждал потому, что никакие изверги и злодеи не вносили и не вносят столько, сколько эти люди, зла в жизнь человечества. Если же люди эти искренни, то единственное объяснение этого странного затмения только то, что как массы находятся под внушением ложной религии, так и эти мнимо-просвещенные люди нашего времени находятся под внушением ложной науки, решившей, что тот главный нерв, которым всегда жило и живет человечество, уже не нужен ему и может быть заменен чем-то другим.

В этом заблуждении или коварстве книжников - образованных людей нашего мира - особенность нашего времени, и в этом причина того бедственного состояния, в котором живет христианское человечество, и того озверения, в которое оно более и более погружается. Обыкновенно передовые, образованные люди нашего мира утверждают, что те ложные религиозные верования, которые исповедуются массами, не представляют особенной важности и что не стоит того и нет надобности прямо бороться с ними, как это делали прежде Юм, Вольтер, Руссо и др. Наука, по их мнению, т. е. те разрозненные, случайные знания, которые они распространяют между народом, сама собой достигнет этой цели, т. е. что человек, узнав о том, сколько миллионов миль от земли до солнца и какие металлы находятся в солнце и звездах, перестанет верить в церковные положения. В этом искренном или неискренном утверждении или предположении - великое заблуждение или ужасное коварство. С самого первого детского возраста - возраста наиболее восприимчивого к внушению, - именно тогда, когда воспитателю нельзя быть достаточно осторожным в том, что он передает ребенку, ему внушаются несовместимые с разумом и знаниями, нелепые и безнравственные догматы так называемой христианской религии. Учат ребенка не вмещающемуся в здравый разум догмату троицы, сошествию одного из этих трех богов на землю для искупления рода человеческого, его воскресению и вознесению на небо; учат ожиданию второго пришествия и наказания вечными мучениями за неверие в эти догматы; учат молиться о своих нуждах и многому другому. И когда все эти, несогласные ни с разумом, ни с современными знаниями, ни с человеческой совестью, положения неизгладимо запечатлеются в восприимчивом уме ребенка, его оставляют одного, предоставляя ему разбираться, как он умеет, в тех противоречиях, которые вытекают из принятых и усвоенных им, как несомненная истина, догматов. Никто не говорит ему о том, как он может и должен примирить эти противоречия. Если же богословы и пытаются примирить эти противоречия, то попытки эти еще более запутывают дело. И понемногу человек привыкает (в чем усиленно поддерживают его богословы) к тому, что разуму нельзя верить, и что поэтому на свете всё возможно, и что в человеке нет ничего такого, посредством чего он сам мог бы отличать добро от зла и ложь от истины, что в самом важном для него - в своих поступках - он должен руководиться не своим разумом, а тем, что скажут ему другие люди. Понятно, какое страшное извращение в духовном мире человека должно произвести такое воспитание, поддерживаемое и в зрелом возрасте всеми средствами внушения, которое постоянно с помощью духовенства производится над народом. Если же сильный духом человек с великим трудом и страданиями и освободится от того гипноза, в котором его воспитали с детства и держали в зрелом возрасте, то извращение его души, при котором ему внушалось недоверие к своему разуму, не может пройти бесследно, как не может в мире физическом пройти бесследно отравление организма каким-либо сильным ядом. Освободившись от гипноза обмана, такой человек, ненавидя ту ложь, от которой он только что освободился, естественно усвоит то учение передовых людей, по которому всякая религия считается одним из главных препятствий движения человечества вперед по пути прогресса. А усвоив это учение, такой человек сделается, как и его учителя, тем беспринципным, т. е. бессовестным человеком, руководящимся в жизни только своими похотями и не только не осуждающим себя за это, но считающим себя поэтому на высшей, доступной человеку, точке духовного развития. Так это будет с самыми духовно сильными людьми. Менее же сильные, хотя и пробудятся к сомнению, никогда не освободятся вполне от того обмана, в котором они воспитаны, и, примкнув к различным хитросплетенным туманным теориям, которые должны оправдывать нелепости принятых ими догматов, и придумывая такие, живя в области сомнений, тумана, софизмов и самообманывания, будут только содействовать ослеплению масс и противодействовать их пробуждению. Большинство же людей, не имеющих ни сил, ни возможности бороться с внушением, произведенным над ними, поколениями будет жить и умирать, как оно живет теперь, лишенное высшего блага человека - истинного религиозного понимания жизни, и будет всегда составлять только покорное орудие для властвующих и обманывающих его классов. И про этот-то ужасный обман передовые ученые люди говорят, что он не важен и не стоит прямо бороться с ним. Единственное объяснение такого утверждения, если искренни утверждающие, это то, что они сами находятся под гипнозом ложной науки; если же они не искренни, то - в том, что нападение на установленные верования не выгодно и часто опасно. Так или иначе, во всяком случае, утверждение о том, что исповедание ложной религии безвредно или хотя не важно, и что поэтому можно распространять просвещение, не разрушая религиозного обмана - вполне несправедливо. Спасение человечества от его бедствий только в освобождении его от того гипноза, в котором держат его жрецы, так же, как и от того, в которое вводят его ученые. Для того, чтобы влить что-либо в сосуд, надо прежде всего освободить его от того, что он содержит. Точно так же необходимо освободить людей от того обмана, в котором их держат, для того, чтобы они могли усвоить истинную религию, т. е. правильное, соответствующее развитию человечества отношение к началу всего - к Богу и выведенное из этого отношения руководство деятельности.

«Но разве есть истинная религия? Все религии бесконечно различны, и мы не имеем права ни одну назвать истинной только потому, что она более подходит к нашим вкусам», скажут люди, рассматривающие религии по их внешним формам, как некоторую болезнь, от которой они чувствуют себя свободными, но которой страдают еще остальные люди. Но это неправда: религии различны по своим внешним формам, но все одинаковы в своих основных началах. И вот эти-то основные начала всех религий и составляют ту истинную религию, которая одна в наше время свойственна всем людям и усвоение которой одно может спасти людей от их бедствий. Человечество живет давно, и как преемственно выработало свои практические приобретения, так не могло не выработать тех духовных начал, которые составляли основы его жизни, и вытекающих из них правил поведения. То, что ослепленные люди не видят их, не доказывает того, что их не существует. Такая общая всем людям религия нашего времени - не какая-нибудь одна религия со всеми ее особенностями и извращениями, а религия, состоящая из тех религиозных положений, которые одинаковы во всех распространенных и известных нам, исповедуемых более чем 9 / 10 рода человеческого религиях, - существует, и люди еще не окончательно озверели только потому, что лучшие люди всех народов, хотя и бессознательно, но держатся этой религии и исповедуют ее, и только внушение обмана, которое с помощью жрецов и ученых производится над людьми, мешает им сознательно принять ее. Положения этой истинной религии до такой степени свойственны людям, что как только они сообщены людям, то принимаются ими как что-то давно известное и само собой разумеющееся. Для нас эта истинная религия есть христианство, в тех положениях его, в которых оно сходится не с внешними формами, а с основными положениями браманизма, конфуцианства, таоизма, еврейства, буддизма, даже магометанства. Точно так же и для исповедующих браманизм, конфуцианство и др. истинная религия будет та, основные положения которой сходятся с основными положениями всех других больших религий. И положения эти очень просты, понятны и не многосложны. Положения эти в том, что есть Бог, начало всего; что в человеке есть частица этого божественного начала, которую он может уменьшить или увеличить в себе своей жизнью; что для увеличения этого начала человек должен подавлять свои страсти и увеличивать в себе любовь; и что практическое средство достижения этого состоит в том, чтобы поступать с другими так же, как хочешь, чтобы поступали с тобою. Все эти положения общи и браманизму, и еврейству, и конфуцианству, и таоизму, и буддизму, и христианству, и магометанству. (Если буддизм и не дает определения Бога, то он все-таки признает то, с чем сливается и во что погружается человек, достигая нирваны. Так что то, с чем соединяется человек, погружаясь в нирвану, есть то же начало, признаваемое Богом в еврействе, христианстве и магометанстве.) «Но это не религия», скажут люди нашего времени, привыкшие принимать сверхъестественное, т. е. бессмысленное, за главный признак религии; «это всё, что хотите: философия, этика и рассуждения, но не религия». Религия, по их понятию, должна быть нелепа и непонятна (credo quia absurdum). А между тем, только из этих самых положений или, скорее, вследствие проповедания их, как религиозного учения, и выработались длинным процессом извращения все те нелепости чудес и сверхъестественных событий, которые считаются основными признаками всякой религии. Утверждать, что сверхъестественность и неразумность составляют основные свойства религии, всё равно, что, наблюдая только гнилые яблоки, утверждать, что дряблая горечь и вредное влияние на желудок есть основное свойство плода яблока. Религия есть определение отношения человека к началу всего и вытекающего из этого положения назначения человека и, из этого назначения, правил поведения. И общая религия, основные положения которой одни и те же во всех исповеданиях, вполне удовлетворяет этим требованиям. Она определяет отношение человека к Богу, как части к целому; из этого отношения выводит назначение человека, состоящее в увеличении в себе божественного свойства; назначение же человека выводить практические правила из правила: поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобою. Часто люди сомневаются, и я сам одно время сомневался в том, что такое отвлеченное правило, как то, чтобы поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой, могло быть столь же обязательным правилом и руководителем поступков, как правила более простые - поста, молитвы, причащения и т. п. Но на это сомнение дает неопровержимый ответ душевное состояние хотя бы русского крестьянина, который скорее умрет, чем выплюнет в навоз причастие, а между тем по приказанию людей готов убивать своих братьев. Почему бы требования, выведенные из правила - поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой, - как то: не убивать своих братьев, не ругаться, не прелюбодействовать, не мстить, не пользоваться нуждою братьев для удовлетворения своих прихотей и многие другие, - не могли бы быть внушены с такою же силой и стать столь же обязательными и непереступимыми, как вера в святость причастия, образов и т. п. для людей, вера которых основана более на доверии, чем на ясном внутреннем сознании?

Истины общей всем людям религии нашего времени так просты, понятны и близки сердцу каждого человека, что, казалось бы, стоило бы только родителям, правителям и наставникам вместо отживших и нелепых учений о троицах, богородицах, искуплениях, индрах, тримуртиях и улетающих на небо буддах и Магометах, в которые они сами часто не верят, - внушать детям и взрослым те простые, ясные истины общей всем людям религии, метафизическая сущность которой в том, что в человеке живет дух божий, и практическое правило которой в том, что человек должен поступать с другими так, как он хочет, чтобы поступали с ним, - и сама собою изменилась бы вся жизнь человеческая. Только бы так же, как теперь внушается детям и подтверждается взрослым вера в то, что Бог послал сына своего, чтобы искупить грехи Адама, и установил свою церковь, которой надо повиноваться, и вытекающие из этого правила о том, чтобы тогда-то и там-то молиться и приносить жертвы и тогда-то воздерживаться от такой-то пищи и в такие-то дни от работы, - внушалось и подтверждалось бы то, что Бог есть дух, проявление которого живет в нас, и силу которого мы можем увеличить своей жизнью. Только бы внушалось это и всё то, что само собой вытекает из этих основ, так же, как внушаются теперь ни на что ненужные рассказы о невозможных событиях и вытекающие из этих рассказов правила бессмысленных обрядов - и вместо неразумной борьбы и разъединения очень скоро, без помощи дипломатов, международного права и конгресса мира и политико-экономов и социалистов всех подразделений, наступила бы мирная, согласная и руководимая единой религией счастливая жизнь человечества. Но ничего подобного не делается: не только не разрушается обман ложной религии и не проповедуется истинная, но люди, напротив, всё больше и больше, всё дальше и дальше удаляются от возможности принять истину. Главная причина того, почему люди не делают того, что так естественно, необходимо и возможно, состоит в том, что люди нашего времени так привыкли, вследствие долгой безрелигиозной жизни, устраивать и упрочивать свой быт насилием, штыками, пулями, тюрьмами, виселицами, что им кажется, что такое устройство жизни не только нормально, но что другого и не может быть. Мало того, что так думают те, для которых существующий порядок выгоден, но и те, которые страдают от него, так одурены производимым над ними внушением, что точно так же считают насилие единственным средством благоустройства в человеческом обществе. А между тем это-то устроение и упрочение общественного быта насилиями более всего удаляет людей от понимания причин своих страданий и потому от возможности истинного благоустройства. Совершается нечто подобное тому, что делает дурной или злонамеренный врач, загоняя внутрь злокачественную сыпь, не только обманывая этим больного, но усиливая самую болезнь и делая невозможным лечение ее. Людям властвующим, поработившим массы и думающим и говорящим: «apres nous le deluge» [«после нас хоть потоп»], кажется очень удобным посредством армии, духовенства, солдат и полицейских и угроз штыков, пуль, тюрьм, рабочих домов, виселиц - заставить порабощенных людей продолжать жить в своем одурении и порабощении и не мешать властвующим пользоваться своим положением. И властвующие люди делают это, называя такой порядок вещей благоустройством, а между тем ничто не препятствует столько истинному общественному благоустройству, как это. В сущности такое устройство есть не только не благоустройство, но устройство зла. Если бы люди наших обществ с остатками тех религиозных начал, которые все-таки живут в массах, не видели перед собой постоянно совершаемых преступлений теми людьми, которые взяли на себя обязанность блюсти порядок и нравственность в жизни людей - войны, казни, тюрьмы, подати, продажи водки, опиума - они никогда не подумали бы сделать одной сотой тех дурных дел, обманов, насилий, убийств, которые они делают теперь с полной уверенностью, что дела эти хороши и свойственны людям. Закон жизни человеческой таков, что улучшение ее как для отдельного человека. так и для общества людей возможно только через внутреннее, нравственное совершенствование. Все же старания людей улучшить свою жизнь внешними друг на друга воздействиями насилия служат самой действительной проповедью и примером зла, и потому не только не улучшают жизни, а, напротив, увеличивают зло, которое, как снежный ком, нарастает всё больше и больше и всё больше и больше удаляет людей от единственной возможности истинного улучшения их жизни. По мере того, как обычай насилий и преступлений, совершаемых под видом закона самими блюстителями порядка и нравственности, становится чаще и чаще, жесточе и жесточе, и всё более и более оправдывается внушением лжи, выдаваемой за религию, люди всё более и более утверждаются в мысли, что закон их жизни не в любви и служении друг другу, а в борьбе и в поедании друг друга. И чем больше они утверждаются в этой мысли, спускающей их на степень животного, тем труднее им пробудиться от того гипноза, в котором они находятся, и принять в основу жизни истинную, общую всему человечеству религию нашего времени. Устанавливается ложный круг: отсутствие религии делает возможным животную жизнь, основанную на насилии; животная жизнь, основанная на насилии, делает всё больше и больше невозможным освобождение от гипноза и усвоение истинной религии. И потому люди не делают того, что естественно, возможно и необходимо в наше время: не разрушают обмана подобия религии и не усваивают и не проповедуют истинной.

Возможен ли выход из этого заколдованного круга, и в чем он? Сначала представляется, что вывести людей из этого круга должны бы правительства, взявшие на себя обязанность руководить для их блага жизнью народов. Так думали всегда люди, пытавшиеся заменить строй жизни, основанный на насилии, разумным и основанным на взаимном служении и любви устройством жизни. Так думали и христианские реформаторы и так же основатели различных теорий европейского коммунизма, итак же думал знаменитый китайский реформатор Ми-ти, который предлагал правительству, для блага народа, обучать детей в школах не военным наукам и упражнениям и давать награды взрослым не за военные подвиги, а обучать детей и взрослых правилам уважения и любви, и за подвиги любви выдавать награды и поощрения. Так же думали и думают многие русские религиозные реформаторы из народа, которых я знал и знаю многих теперь, начиная с Сютаева и кончая старичком, уже 5 раз подававшим прошение государю о том, чтобы он приказал отменить ложную религию и проповедывать истинное христианство. Людям естественно кажется, что правительства, оправдывающие свое существование заботами о благе народном, должны, для упрочения этого блага, желать употребить то единственное средство, которое ни в каком случае не может быть вредным для народа, а может только произвести самые плодотворные последствия. Но правительства никогда нигде не только не брали на себя этой обязанности, но, напротив, всегда и везде с величайшей ревностью защищали существующее ложное, отжившее вероучение и всеми средствами преследовали тех, кто пытался сообщить народу основы истинной религии. В сущности оно не может быть иначе: правительствам обличать ложь существующей религии и проповедывать истинную значит то же, что человеку рубить тот сук, на котором он сидит. Но если не делают этого правительства, то, казалось бы, наверное должны сделать это те ученые люди, которые, освободившись от обмана ложной религии, желают, как они говорят, служить тому народу, который воспитал их. Но эти люди так же, как и правительства, не делают этого: во-первых, потому, что они считают нецелесообразным подвергать себя неприятностям и опасностям гонений от правительств за обличение того обмана, который защищается правительством и который по их убеждению сам собою уничтожится; во-вторых, потому, что, считая всякую религию пережитым заблуждением, им нечего предложить народу на место того обмана, который бы они разрушили. Остаются те большие массы неученых людей, находящихся под гипнозом церковного и правительственного обмана и потому считающих, что то подобие религии, которое внушено им, есть единственная истинная религия, и другой никакой нет и быть не может. Массы эти находятся под постоянным усиленным воздействием гипноза; поколения за поколениями рождаются, живут и умирают в том одуренном состоянии, в котором их держат духовенство и правительство, и если и освобождаются от него, то неизбежно попадают в школу ученых, отрицающих религию, и влияние их становится столь же бесполезно и вредно, как влияние их учителей. Так что для одних это невыгодно, для других это невозможно.

Выхода как будто нет никакого. И действительно, для нерелигиозных людей нет и не может быть из этого положения никакого выхода: люди, принадлежащие к высшим правящим классам, если и будут притворяться, что озабочены благом народных масс, никогда серьезно не станут (они и не могут этого делать, руководясь мирскими целями) уничтожать того одурения и порабощения, в котором живут массы и которые дают им возможность властвовать над ними. Точно так же и люди, принадлежащие к порабощенным, тоже, руководствуясь мирскими целями, не могут желать ухудшить свое и так тяжелое положение борьбою с высшими классами из-за обличения ложного учения и проповедания истинного. Ни тем, ни другим незачем это делать, и если они умные люди - они никогда не станут делать этого. Но не то для людей религиозных, тех религиозных людей, которые, как бы ни было развращено общество, всегда блюдут своей жизнью тот священный огонь религии, без которого не могла бы существовать жизнь человечества. Бывают времена (таково наше время), когда людей этих не видно, когда они, всеми презираемые и унижаемые, безвестно проводят свои жизни, как у нас - в изгнании, тюрьмах, дисциплинарных батальонах; но они есть, и ими держится разумная жизнь человеческая. И эти-то религиозные люди, как бы мало их ни было, одни могут разорвать и разорвут тот заколдованный круг, в котором закованы люди. Люди эти могут сделать это, потому что все те невыгоды и опасности, препятствующие мирскому человеку итти против существующего строя жизни, не только не существуют для религиозного человека, но усиливают его рвение в борьбе с ложью и в исповедании словом и делом того, что он считает божеской истиной. Если он принадлежит к правящим классам, он не только не захочет скрывать истину ради выгод своего положения, но, напротив, возненавидя эти выгоды, все силы души своей употребит на освобождение себя от этих выгод и на проповедаете истины, так как у него в жизни уже не будет иной, кроме служения Богу, цели. Если же он принадлежит к порабощенным, то, точно так же, отказавшись от общего людям в его положении желания улучшить условия своей плотской жизни, такой человек не будет иметь другой цели, кроме исполнения воли Бога обличением лжи и исповеданием истины, и никакие страдания и угрозы не могут уже заставить его перестать жить сообразно с тем единым смыслом, который он признает в своей жизни. И тот и другой будут так поступать так же естественно, как мирской человек трудится, неся лишения для приобретения богатств или для угождения тому властелину, от которого он ожидает себе выгоды. Всякий религиозный человек поступает так, потому что просвещенная религией душа живет уже не одной жизнью этого мира, как живут нерелигиозные люди, а живет вечной, бесконечной жизнью, для которой так же ничтожны страдания и смерть в этой жизни, как ничтожны для работника, пашущего поле, мозоли на руках и усталость членов. Вот эти-то люди разорвут тот заколдованный круг, в котором закованы теперь люди. Как ни мало таких людей, как ни низко их общественное положение, как ни слабы они образованием или умом, люди эти так же верно, как огонь зажигает сухую степь, зажгут весь мир, все высохшие от долгой безрелигиозной жизни сердца людей, жаждущие обновления. Религия не есть раз навсегда установленная вера в совершившиеся будто бы когда-то сверхъестественные события и в необходимость известных молитв и обрядов; не есть также, как думают ученые, остаток суеверий древнего невежества, который не имеет в наше время значения и применения в жизни; религия есть устанавливаемое, согласное с разумом и современными знаниями отношение человека к вечной жизни и к Богу, которое одно движет человечество вперед к предназначенной ему цели. «Душа человеческая есть светильник Бога», говорит мудрое еврейское изречение. Человек есть слабое, несчастное животное до тех пор, пока в душе его не горит свет Бога. Когда же свет этот загорается (а зажигается он только в душе, просвещенной религией), человек становится могущественнейшим существом мира. И это не может быть иначе, потому что действует тогда в нем уже не его сила, а сила божья. Так вот что такое религия и в чем ее сущность.

Толстой Л.Н. (1828—1910) пытался создать новую «истинную религию», включающую все ценное из религий, основанных на принципах любви и остро критиковал социальное лицемерие официального православия. Он утверждал, что люди должны самосовершенствоваться, жить трудовой жизнью, поступать сообразно совести, так как только тогда и образуются условия «подлинно христианской жизни». Толстой был противником всякого силового конструирования «наилучшего» устройства жизни, называя это «суеверием устроительства», потому что «никогда не осуществляется то устройство, которое хотят установить люди, а совершается большей частью совершенно противоположное» и «всякое насилие... противодействует всякому благоустройству». «При решении дела насилием победа всегда остается не за лучшими, а за более эгоистичными, хитрыми, бессовестными и жестокими». Борясь со злом его же методами, мы только увеличиваем зло. Именно в этом опасность революционеров. Поэтому, считает писатель, «не следует противиться злу силою», в долгосрочном плане оно упадёт под своей собственной тяжестью. Так он разрушал идеологические догмы и государственников, и революционеров, и церковников, критикуя государство и церковь как органы насилия.

У Толстого - особое понимание религии и особые взгляды на Церковь как социальный институт. Не случайно в письме А.П. Чехову он писал:

«О Боге –то по-серьёзному можно говорить только с атеистом».

Но в том то и дело, что если бы Толстой был просто атеистом и не покушался бы на «исконные владения» Церкви, на паству, за которую у различных конфессий всегда идёт нескончаемая и непримиримая борьба, то не могло бы возникнуть и столь резкое неприятие его взглядов со стороны клира РПЦ, длящееся до сегодняшних дней.

В трактате «Исповедь» (запрещенном в России цензурой и опубликованном в Женеве в 1882-1884 годах) Толстой ставит философские вопросы о смысле жизни и смысле веры. Он приходит к выводу, что найти ответ на вопрос о смысле жизни с помощью разума невозможно и призывает следовать законам естественной жизни. (Ср. у Достоевского: «Полюбите жизнь, больше чем смысл её, тогда и смысл станет ясным»). Это значит, что смысл жизни заключен в самом процессе жизни и самореализации личности. Мысль о том, что для Вселенной факт существования некоей популяции живых существ на какой-то маленькой планете на окраине одной из миллиардов Галактик действительно никакого «смысла» не имеет, Толстой не обсуждает.

Толстой считал, что Церковь не является святой и апостольской, священники не являются посредниками между Богом и людьми, а теологическая версия связи религии и нравственности несостоятельна: по поступкам человека невозможно определить верующий он или нет.

…«преподавание так называемого закона божия детям, есть самое ужасное преступление, которое можно только представить себе. Истязание, убийство, изнасилование детей ничто в сравнении с этим преступлением…» //письмо опубликовано в Собрании сочинений Л. Н. Толстого, изд-во «Художественная литература», Москва, 1984 год

Толстой не верил в подлинность, т.е. «боговдохновенность» Евангелия, а исповедь считал поощрением безнравственности, так как покаянием и «прощением уничтожаются опасения перед согрешением». Безнравственны выдумки о рае и аде, обесценивающие значение доброй земной жизни, бескорыстной, а не построенной на хитром расчете после всех грехов обрести спасение с помощью покаяния. По Толстому все исторически сложившиеся религии препятствуют нравственности. Человек не может быть «рабом Божьим», потому что «Бог обязательно бы воспрепятствовал такой гнусности». Личность сама ответственна за свои поступки и не должна перекладывать её на Бога. Толстой отрицал догмат о Троице как противоречащий здравому смыслу вариант языческого многобожия.

За такие и подобные высказывания «Синодальным определением» 1901 года Церковь с сожалением объявила, что прерывает с писателем общение:

«...И в наши дни, Божиим попущением явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа его и на святое Его достояние. ...он проповедует ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской: отвергает личного живого Бога, …пострадавшего нас ради и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицает бессеменное зачатие Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы Приснодевы Марии, не признает загробной жизни и мзвоздояния, отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святаго Духа… и не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию, …и тем не прикровенно, но явно отторг себя сам от всякого общения с Церковию Православной. Бывшие же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею»...

Это скорее список основных церковных догматов, которые отвергал Толстой и констатация факта «самоотторжения» от них самого Толстого. Церковь сожалела о потере столь авторитетного подданного и приглашала к раскаянию. Постановление церковного суда от 20.02.1901 по сути повторяет это определение:

«В своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует, с ревностью фанатика, ниспровержение всех догматов православной Церкви и самой сущности веры христианской; отвергает личного живаго Бога, во Святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа - Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицает бессеменное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы Приснодевы Марии, не признает загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святаго Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию. Все сие проповедует граф Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православного мира, и тем неприкровенно, но явно пред всеми»

Церковные издания вежливо пишут, что официальной анафемы не было, она «родилась под пером писателя Куприна». Другие же издания пишут, что устные анафемствования по церквам Российской Империи всё-таки произносились и приводят тексты:

«Анафемствование богохульника и отступника от веры Христовой, блядословно отвергающего святые тайны господни болярина Льва Толстого. Во имя отца, и сына, и святаго духа. Хотя искусити духу господень по Симону волхву и по Ананию и сапфире, яко пёс возвращаяся на свои блевотины, да будут дни его мали и зли, и молитва его да будет во грех, и диавол да станет в десных его и да изыдет осуждён, в роде едином …» и далее в том же духе, что говорит лишь о глупости провинциальных попов, старающихся выслужиться перед начальством. Эта манера среди российского чиновничества традиционно повторяется.

Как же отреагировал Толстой на отлучение? Приведу некоторые выдержки из его ответа на определение Священного Синода, который был также опубликован в русских газетах:

"...То, что я отрекся от Церкви называющей себя Православной, это совершенно справедливо. … И я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же - собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающего совершенно весь смысл христианского учения.

Я действительно отрекся от Церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей и мертвое мое тело убрали бы поскорее, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.

То, что я отвергаю непонятную Троицу и басню о падении первого человека, историю о Боге, родившемся от Девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо.

Еще сказано: "Не признает загробной жизни и мздовоздаяния". Если разумеют жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями/дьяволами и рая - постоянного блаженства, - совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни...

Сказано также, что я отвергаю все таинства... Это совершенно справедливо, так как все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний Евангелия..."

Надо сказать, что Л.Н. Толстой никогда не управлял никакой религиозной организацией. Но из его учения были взяты некоторые идеи «опрощения», эти люди назвали себя «толстовцами» и они появились в духоборческих слободах в конце 1880-х. Это были сосланные в Ахалкалакский и Тифлисский (ныне, как вы знаете, это Тбилиси) уезды Российской Империи князь Хилков и другие родовитые персоны. Они организовали артельную обработку полей и мастерские, повели борьбу за уравнение имущества и потребления, за отказ от податей и военной службы, потребовали чтобы все деньги сдавались в общественную кассу, чтобы всё делалось личным трудом и никто не держал прислуги, запретили заниматься извозом, носить оружие. Неудивительно, однако, что всё это утопическое мероприятие быстро кончилось крахом.

Церковников больше возмущал сам факт того, что Толстой считает свою позицию христианской, морализирует, оказывает влияние на «паству», говорит о Боге, но не подчиняется Церкви. В письме А.И. Дворянскому 13 декабря1899 года Толстой писал:

«…Я ясно увидал, как должно и может счастливо жить человечество и как бессмысленно оно, мучая себя, губит поколения за поколениями, я все дальше и дальше отодвигал коренную причину этого безумия и этой погибели: сначала предоставлялось этой причиной ложное экономическое устройство, потом государственное насилие, поддерживающее это устройство; теперь же я пришел к убеждению, что основная причина всего — это ложное религиозное учение, передаваемое воспитанием».

Толстой действительно не верил в «личного живого Бога». Христос был человеком, зачатым и рождённым естественным образом. Толстой пытался освободить нравственность от сверхъестественных сил. Он считал, что сакральный объект веры - Бог есть, но это всего лишь лучшие личностные качества человека: любовь, добро, совесть, честность, труд. Достоинство, свобода, ответственность…

«Бог есть то высшее, что есть в нас». То, что делает нас лучше.

Но это уже совсем другая Вера.

---

В 2010 году исполняется 100 лет со дня смерти Льва Толстого. Издательство Свято-Тихоновского университета выпустило монографию священника Георгия Ореханова «Русская Православная Церковь и Л.Н. Толстой. Конфликт глазами современников», в которой автор не только рассматривает проблему отношений писателя с Церковью, но и дает широкий контекст эпохи, общественных настроений и особенностей русской религиозной жизни в предреволюционный период.

Отец Георгий, многих образованных людей, которые приходят в Церковь, «проблема Толстого» сильно смущает. Для нескольких поколений Толстой стал символом русской классической литературы, мерилом нравственности. И вдруг, входя в храм, они должны оставить его за оградой?

Вы сразу начинаете с очень трудного вопроса. Наша современная церковная жизнь так устроена, что очень часто человек приходит в церковь и приносит в нее весь свой интеллектуальный, эмоциональный груз, всю свою «историю болезни», и не хочет с этим грузом в Церкви расставаться. Даже когда ему говорят, что это с духовной жизнью не связано, от этого в Церкви надо избавляться.

С Толстым так происходит очень часто. Есть, конечно, люди, которые просто любят Толстого, для которых он - олицетворение русской культуры, русского XIX века, в каком-то смысле даже русского дворянства. Таких людей, конечно, все меньше, просто потому что сейчас, к сожалению, все меньше людей интересуются русской литературой. А большинство ведь только «Войну и мир» в школе читали.

Но на христианскую жизнь люди смотрят, тем не менее, глазами Толстого. Это взгляд, который основан на признании примата моральных ценностей, моральных принципов. То есть, большое количество современных людей, приходящих в Церковь, считают, что в христианстве самое главное - мораль, этическое учение, которое выражено, в частности, в Нагорной проповеди. Именно так считал и сам Толстой.

И надо сказать, что Толстой сформулировал очень характерный, но совершенно ложный методологический принцип. Если взять все учения всевозможных религий, у них есть общее ядро и есть то, чем они отличаются. Ядро - это мораль. Мораль во всех религиях одинакова: не убий, не прелюбодействуй, не укради т.д. То, чем они отличаются, - мистическая часть вероучения, и она ошибочна, с точки зрения Толстого. И многие считают, что главное в христианстве, - понимание того, как себя надо вести.

Но на самом деле мораль в христианстве очень тесно связана с догматикой. Потому что фундаментом христианской жизни является вера в Христа и Христово воскресение, в то, что оно несет спасение людям. И только отсюда вытекает вся христианская мораль. То есть, схема здесь совсем другая: сначала догматика, потом этика. И с людьми, которые их переставляют местами, бывает очень часто трудно договориться и их переубедить.

Вообще для русских интеллектуалов, интеллигентов это очень характерная деталь. Например, символ шестидесятничества Булат Окуджава, несомненно талантливый поэт. Его лейтмотив: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Мы должны взяться за руки, потому что в этом мире тяжело, очень опасно, страшно и спасти нас может только союз. А этот союз, на самом деле, не спасет. Никакое человеческое сообщество, никакая группа людей, живущая даже самыми высокими моральными принципами, не спасается сама по себе, потому что спасать может только Бог. И либо человек в это верит, либо не верит.

Ленин говорил, что Толстой - «зеркало русской революции». Не преувеличено ли советским литературоведением место Толстого в «литературном пантеоне»? Почему большевики считали его своим?

Место в литературном пантеоне - это тема с субъективным оттенком. Но я много думал о том, каким видели Толстого его современники, как к нему относились люди начала XX века. Место в литературном пантеоне определяется в первую очередь отношением к художественному творчеству. И нужно сказать, что здесь мы имеем совершенно определенное свидетельство. В «Дневнике писателя» за 1877 год Достоевский прямо пишет, что "Анна Каренина" - это вершина русской литературы. Те, кто родились в 80-90- гг. XIX века, единодушно, за отдельными исключениями, свидетельствуют, что выросли на Толстом. Скажем, писатель Борис Зайцев или Сергей Николаевич Булгаков пишут, что не могу представить свое детство без собрания сочинений Толстого, которое зачитано до дыр. Мне кажется, эти свидетельства достаточно показательны.

С моей точки зрения, если оценивать художественное творчество Толстого - это великий русский писатель, который был бесконечно богато одарен, он получил такой дар, который немногие люди получают.

Вторая половина Вашего вопроса в том, как он этим даром воспользовался, почему большевики его полюбили, ведь так художественно одарен был не только Толстой, но и Достоевский, Чехов, Лесков и многие другие писатели и поэты? Для большевиков и для советской действительности Толстой был символом борьбы со всем тем, что сами большевики ненавидели. Это царская Россия, это самодержавие, это русская православная церковь, это вся государственная система, которая существовала в России, это судопроизводство, это тюрьмы, - все то, что Толстой уже к концу жизни начинает беспощадно критиковать.

Правда, есть и принципиальное различие: Ленин призывает к тому, чтобы все это, ему ненавистное, разрушить жестоко и как можно скорее, а для Толстого такой способ, конечно, был чужд, он к насилию и кровопролитию не призывал. Но, хотя он сознательно этого не делал, реально его произведения, которые написаны после так называемого «духовного переворота», были революционизирующим фактором. Они просто развращали русскую молодежь. Они приучали ее к мысли, что Церковь в России является служанкой власти, что Россия загнивает, что она разлагается, что пореформенные суды, скажем, это ужасно, очень плохо и с этим надо бороться.

Я помню в воспоминаниях Анастасии Цветаевой рассказ о том, как они ездили на похороны Толстого. Для их круга смерть Толстого с предшествовавшими ей обстоятельствами была огромным драматическим событием. Кто-нибудь из тех, кто увлекался Толстым и толстовством, потом, после революции, террора, говорил, что разочаровался в нем?

На самом деле, что значит «увлекался толстовством»? Увлекаться чтением Толстого, это одно, а причислять себя к числу его сторонников, - другое. Чтением Толстого были увлечены тогда очень многие русские интеллигенты. Что касается случаев обращения его сторонников, то у нас есть очень яркие примеры.

Например, святой мученик Михаил Иванович Новоселов был некоторое время толстовцем и пытался осуществить на практике его программу, был одним из организаторов земельной коммуны, пытался обрабатывать землю и так далее. Но в какой-то момент он вдруг понял, что это очень зыбкий идейный фундамент, на котором жизнь человека не построишь и, тем более, не может произойти тех улучшений в жизни русского крестьянина, русских людей, которые, конечно, были необходимы, о которых все говорили. И разочарование в толстовстве происходит у него достаточно быстро: в 1901 году он уже пишет Толстому письмо, в котором очень четко излагает позиции, по которым они с Толстым расходятся. То есть, бывший ревностный толстовец, а он был именно ревностным толстовцем, потому что опубликованы его письма Толстову, где он подчеркивает, что считает Толстого своим учителем, наставником, в начале XX-го века он уже понимает, что эта программа является иллюзией и, на самом деле, она для молодых душ в первую очередь разрушительна. Такие примеры есть.

В Ясной поляне жуткое впечатление производит могила Толстого, просто какой-то экзистенциальный ужас охватывает. Эта одинокая могила над обрывом, особенно после того, как ты побываешь в храме в Кочаках, где захоронена вся его семья: и предки, и дети, и почти все родные. Мне кажется, эта могила - символ его одиночества. Вы в своей книге вписываете его в широкий контекст российского общества, но при этом и при чтении биографии Толстого, и когда бываешь в Ясной поляне, есть ощущение, что контекст контекстом, но его трагедия была в том, что он был совершенно одинок...

Так трудно сказать. Идейный мир человека сложно устроен. Во-первых, Толстой - это очень интересный культурно-психологический тип. Это человек, который, как замечательно пишет отец Георгий Флоровский, просто застрял в XVIII-м веке, в просвещенческой идеологии, которая для него актуальна в варианте Руссо. И этот просвещенческий след за ним тянется всю жизнь, он от этого избавиться не может. Отсюда его рационализм, установка на то, что религиозную ценность имеет только то, что может быть понято и прочувствовано лично. Для Толстого большое очень значение имеет чисто интеллектуальный процесс, рефлексия и эмоциональный процесс - чувства. Для него само понятие веры, так, как мы понимаем веру, не представляет ценности. Для него не существует объективных критериев идейных христианских установок. Христианство для Толстого - это некий субъективный процесс, субъективный фактор, можно так сказать, и именно поэтому Толстой очень близок к протестантизму XIX и начала XX-го века. Именно поэтому он сам изучал протестантов, и протестанты изучали Толстого и продолжают изучать очень настойчиво.

Но Вы правы: он действительно одинокий человек. В какой-то момент он вдруг увидел, что его взгляды никто разделить не может. Для семьи они были не актуальны, неинтересны, потому что Софья Андреевна была совершенно другим человеком. Правда, мне кажется, что некоторые авторы достаточно произвольно противопоставляют заблуждениям Толстого христианство Софьи Андреевны. Ее очень относительно можно назвать православной. Конечно, она была доброй женщиной, в ее сердце всегда жило покаяние, но, как и многие ее современницы, она, к сожалению, с учением Церкви, с самыми простыми вещами была знакома очень поверхностно. И, тем не менее, конечно, взгляды мужа ей были не близки. Не только религиозные взгляды, но и взгляды на ведение хозяйства, взгляды на собственность. Все это предопределило их расхождение.

А когда в жизни Толстого появился человек, который, казалось бы, мог эти взгляды с ним разделить, я имею в вид Владимира Григорьевича Черткова, то выяснилось, что масштаб личности Черткова не соответствует масштабу личности Толстого. Чертков, здесь я уже выражаю свое собственное мнение, не мог понять, что, собственно, Толстого так волнует и мучает.

Всякий раз, когда мы видим «переводы» тех или иных мыслей Толстого, мы понимаем, насколько здесь уровень снижен. Это очень схематично, очень политизировано, рассчитано на восприятие внешнего наблюдателя или читателя. Поэтому, я считаю, что у Толстого самое интересное - это его дневник. Не его публицистические произведения, не религиозные трактаты, где просто содержатся какие-то абсурдные вещи, а именно дневник, где он старается быть честным сам с собой всегда, и видно насколько по масштабам этот источник, - дневник Толстого, - стоит в стороне от других произведений русской литературы. Он интересен, как такая кухня, где Толстой пытается выработать некий позитивный взгляд на жизнь. Я думаю, что ему это не удалось.

Если посмотреть дневники последних лет его жизни, по ним видно, что он терпит идейный крах. Это и было одной из причин его ухода из Ясной поляны.

Все, кто занимается изучением Толстого, делятся на две группы: одни считают, что уход Толстого - это его победа, а другие - что это его поражение. Я отношусь к первой группе. Уход - тяжелое поражение, свидетельство его растерянности и беспомощности перед вопросами, которые перед ним встают. И очень важно, что в этот момент он направляется в Оптину пустынь. Почему? Не потому что у него было сознательное какое-то стремление, скажем, поговорить со старцами или какое-то осознанное, оформленное желание, просто он сердцем чувствовал, что там живут люди, которые его знают и ждут. В частности, старец Иосиф, преподобный Иосиф (Литовкин). Толстой это нутром своим понимал, потому что опыт приездов в Оптину пустынь в нем жил всю жизнь, когда он даже сознательно старался этот опыт в себе подавить, задавить, ему это не удавалось.

- Письмо, которое Софья Андреевна написала митрополиту Антонию (Вадковскому) после Определения Синода о графе Толстом, констатировавшего его отпадение от Церкви, - страшное письмо отчаявшейся женщины. У нее и мужа уже словно нет, и она его любит, и обида - на него, на Бога, на людей. В дневниках Толстого про нее написаны очень неприятные вещи. Почему он, будучи автором этического учения, превратил в такой ад жизнь свою и своих близких? Его жизнь идет вразрез, фактически, с тем, что он писал.

Надо сказать, что сам Толстой это понимал. Потому что в том же самом дневнике у него постоянно присутствует мотив, можно сказать лейтмотив его жизни: а ну-ка, докажи, что ты сам христианин. Он чувствует, что это расхождение с близкими, с семьей, женой, окружающими людьми, противоречит его собственным взглядам.

Он понимает, что не может свою жизненную программу, свои идеи реализовать практически. Но он не хочет понять, что это не случайно, не потому что он не прикладывает своих собственных усилий, а потому что сами идеи висят в воздухе.

Дело в том, что всякий человек, который хочет быть просто моралистом, не веря в Того, Кто является источником морали, всякий человек, который отвергает Христа, но принимает Его учение, в конечном итоге все равно разрушает свою жизнь. Его жизнь саморазрушительна и разрушительна для окружающих.

Это замечательно прочувствовал Федор Михайлович Достоевский. Вообще, для меня это поразительно, каким образом Достоевский фактически предвидел то, что потом написал Толстой. Ведь Достоевский скончался в 1881 году, к этому моменту практически никому еще новые взгляды Толстого не были известны, их нигде нельзя было прочитать. И вот, тем не менее, и в "Дневнике писателя", и в художественном творчестве мы находим со стороны Достоевского понимание того, к чему такой взгляд на жизнь, такое «христианство» без Христа может привести. Я приведу только один пример, это роман «Идиот». В чем главный смысл романа «Идиот», кто такой князь Мышкин? Ведь в определенном смысле роман «Идиот» написан как художественный ответ на книгу Эрнеста Ренана, посвященную жизни Христа. Взгляд Ренана достаточно известен: Христос - это такой положительный тип, это человек, который нес людям высокое учение. И Достоевский блестяще показывает, что на самом деле происходит и с нравственностью, и с человеком, и с самим носителем этих идей, если он только человек, если он только добрый человек и даже если он человек очень высокой нравственности. Князь Мышкин в черновых материалах к этому роману назван «князь-Христос», то есть это некий образ Христа. Но это герой, у которого нет почвы под ногами, он сам очень добр и он пытается принести окружающим людям добро. И что происходит в результате: он разрушается сам, он возвращается в свое исходное состояние, становится идиотом и его увозят снова в Швейцарию. Он разрушает все вокруг себя, все вокруг него просто погибают. Вот замечательный художественный ответ Достоевского на эту идею. Мораль сама по себе не может никого спасти, она может только погубить. И, к сожалению, Толстой этого не осознал. Он понимал, что его, как Вы правильно сказали, собственные взгляды никому вокруг не несут счастье, начиная с членов его семьи. И при этом он не понимал, почему это происходит, потому что его рационалистические, эмоциональные и нравственные установки, они, на самом деле, без этой христианской почвы, без веры, разрушительны.

Вернемся к проблеме отпадения Льва Толстого от Церкви. Протоиерей Иоанн Кронштадский довольно агрессивно обличал писателя, митрополит Антоний (Вадковский), напротив, написал Софье Андреевне очень спокойное мудрое письмо, многие иерархи были близки к интеллигенции, участвовали в религиозно-философском обществе, и, наверное, они уважали Толстого как писателя, потом, он же все-таки был дворянин, что тогда было немаловажно. Как церковные люди реагировали на постановление Синода ?

Реакция была очень разной. И, собственно, Вы в своем вопросе обозначили два разных полюса. Отец Иоанн Кронштадтский - это жесткий полюс, это такое обличение, которое было необходимо. Почему? По той простой причине, что многие люди, когда прочитали определение Синода, не очень поняли вообще, чем оно вызвано. Ведь в их глазах Толстой являл собой пример образцового христианина. Они считали, что взгляды Толстого - это и есть настоящее истинное христианство. Просто потому что они не были знакомы с учением Церкви и смутно представляли, какое на самом деле христианство проповедует Церковь. И отец Иоанн Кронштадтский просто четко обозначил эту разницу: Христос Толстого - это не Христос Церкви. Надо сказать, что задолго до отца Иоанна Кронштадтского эту мысль выразил в своем письме Толстому в 1881 году Константин Петрович Победоносцев. Это очень яркий документ. Победоносцев пишет: «Мой Христос - это не Ваш Христос. Своего я знаю мужем силы и разума, который исцеляет расслабленных, а Ваш Христос - это расслабленный, который сам требует исцеления».

А был другой полюс, полюс толерантности, в этом смысле вообще владыка Антоний (Вадковский) был очень терпимым человеком. Хотя, как свидетельствуют факты, именно митрополит Антоний был одним из инициаторов издания синодального акта. И в целом надо сказать, что, конечно, священнослужители и церковные иерархи поддержали эту инициативу Синода, правда, некоторые из них не были уверены, что она своевременна. Потому что в тот период, когда синодальный акт был издан, они полагали, что уже настолько общество наэлектризовано, что ничего, кроме раздражения и неприятия этот документ не может вызвать. Но Церковь не могла промолчать. Она могла по-разному говорить, она могла издать документ, написанный языком отца Иоанна Кронштадтского, но был издан очень мягкий документ, каким я считаю синодальный акт.

Было несколько священников, которые это определение не приняли, есть уникальный по-своему случай, когда даже один из Афонских монахов, отец Ксенофонт (Вяземский) не принял это определение и стал на Афоне проповедовать, что на самом деле Толстой настоящий христианин, а с ним поступили бесчеловечно.

Тут нет ничего поразительного, потому что магия личности Толстого такова. Мы с Вами дети второй половины XX-го века, для нас этой магии уже не существует. А для русских интеллигентов, которые жили во второй половине XIX века, как сейчас принято говорить: «Толстой - это наше все». Так и было в значительной степени. И очень важно, что был Достоевский, который показал, что возможна альтернатива, важно, что был человек, сопоставимый с Толстым по своему художественному таланту. А я лично считаю, что не менее одаренный, чем Толстой. Просто у него не было возможности так писать, как писал Толстой. Толстой всю жизнь был обеспечен, и в Ясной Поляне у него было время. А Достоевский все время нуждался и вынужден был заранее еще не написанные свои романы продавать издателям.

- Почему эта тема Толстого стала так актуальна сейчас? Например, практически одновременно с Вашей книгой вышла книга Павла Басинского «Бегство из рая». Как раз о проблеме ухода .

Я могу высказать только свою собственную точку зрения на этот счет. С одной стороны, есть люди, которые, действительно, переживают всю эту историю, как свою личную беду. В первую очередь, это члены семьи, потомки Толстого, со многими из которых я знаком, это замечательные люди. И для меня, конечно, очень важно было понять в какой-то момент, что большинство из них - члены Церкви. Они по-разному воцерковлены, это уже не наши проблемы, но, тем не менее, они все-таки воспринимают Церковь как свой дом. Для них тема отлучения Льва Николаевича очень болезненна. И от этих семейных обсуждений расходятся круги, в них оказываются вовлечены другие люди.

Они искренне этим вопросом озабочены, но могут просто чего-то недопонимать. И когда мы устраиваем конференции многочисленные, посвященные Толстому, его взаимоотношениям с Церковью, мы встречаемся и пытаемся друг другу эти вещи объяснять. А есть люди, которые воспользовались годовщиной 100-летия со дня смерти Толстого для того, чтобы в каком-то смысле, помуссировать еще раз эту тему: какая плохая Церковь, как она плохо поступила с великим русским писателем 100 лет назад, посмотрите еще раз, никаких же оснований не было.

- Ведь есть же очевидные его собственные тексты. Там же просто написано: я не член этой Церкви.

Эти тексты можно очень по-разному воспринимать, интерпретировать. Мне все эти аргументы хорошо известны. Один из них из книги Басинского, хотя я ее полностью не успел прочесть, эпизод с приходом Толстого в Оптину Пустынь. Как его автор воспринимает: Толстой всем своим видом показывал, что он хочет встретиться со старцами, он как бы мозолил им глаза, ходил к этому скиту, все ждал, что его туда пригласят. И неужели они, старцы, не могли его туда пригласить? Почему они так поступили? Они должны были ему по-христиански выйти на встречу, пригласить побеседовать. Вот если бы они это сделали, то, может быть, что-то сложилось бы и по-иному. То есть, вся ответственность с личности Толстого переносится на бедных и больных старцев.

- Которые должны были сами выбежать .

Выбежать они не могли, потому что старец Иосиф болел и лежал. Я вообще не уверен, что он знал о приходе Толстого. Архимандрит Ксенофонт, настоятель Оптиной пустыни, знал, об этом есть свидетельства. А что знали старцы, я не знаю. Поэтому нельзя все так примитивно воспринимать.

А Вы почему занялись темой Толстого? Она ведь не приятна церковному человеку, эмоционально она задевает, когда в этом всем копаешься .

Вы сами на этот вопрос ответили. Я считаю, что с научной точки зрения интересно заниматься только тем, что эмоционально задевает. Потом, я сам учился в Университете и лекции читал, но мне все равно было не понятно с этой историей отлучения, как и почему это произошло.

Но главный интерес здесь в другом. Меня просто интересует история русской религиозности XIX-го века, а Толстой - это человек-губка. Он на самом деле впитывал в себя все, что было важного и интересного в этой области. Другое дело, что мы говорили о его изолированности, одиночестве. Его сознание, психический склад таковы, что то, что он не принимает категорически, он сразу отбрасывает. Поэтому это очень своеобразная губка. В нем находит отражение все, что есть, но что-то ему глубоко чуждо. Очень интересно, как он, например, читал славянофилов, Хомякова. Сначала он интересуется Хомяковым, затем его отвергает. А то, что он однажды отверг, для него уже не существует всю жизнь. В этом смысле он был не гибким человеком. Правильно про него сказали: медведь, который гнет дуги. В идейных своих поисках он был медведем. Но, тем не менее, мне показалось, что Толстой - это то, с чего надо эти поиски в области истории русской религиозности начать. Это будет достаточно удачно.

А сейчас это имеет какую-то актуализацию? Поиск ответов на эти вопросы, почему он важен для наших современников?

Я бы сказал, что актуальность не столько научная, сколько актуальность для церковной жизни. Почему это важно? Я прекрасно помню конец 80-х начало 90-х, какой был религиозный подъем: Тысячелетие Крещения Руси, молодежь приходит в Церковь, все узнают, что открылся наш Университет, открылась Оптина пустынь, туда можно поехать. А дальше что происходит? Человек в Церковь приходит и приносит какой-то свой духовный идейный багаж, все то, что он накопил в предыдущей жизни. Это какие-то философские концепции, это его увлечения личные, рок-музыка или что-то еще. И не хочет с этим расставаться.

Вот он вроде бы сюда пришел, он вроде бы переступил церковную ограду, но для него христианство - это то, что он сам считает христианством. То, что он себе придумал в качестве христианства. А христианство - это то, чему учит Церковь, то, о чем пишут Святые Отцы, то, что написано в Евангелии. И реальный переворот, эта метанойя, покаяние, оно происходит тогда, когда человек понимает, что он должен от своих страстей и многих своих взглядов отказаться. Понять, что то, что он исповедует, - это не христианство. И с этой точки зрения, тема "Толстой и Церковь" очень актуальна.

Я могу сказать, что в значительной своей части наши современные интеллектуалы (я тут сознательно не употребляю слово интеллигенция), люди, которые занимаются интеллектуальным трудом, которые вообще читают книжки, в значительной степени толстовцы, даже тогда, когда они сами этого не осознают. Даже тогда, когда они вообще Толстого не открывали.

Ну и второй вопрос, который часто задают: а как, например, школьный курс литературы, получается, надо от туда Толстого выкинуть, раз он отлучен? Есть православные гимназии, в которых его не изучают. Мне кажется, что здесь для нас важна некоторая широта взглядов. Да, Толстой - человек, который отбросил от себя Церковь, но даже в этом он остается русским человеком XIX века, даже в этом он остается частью русской культуры.

Он пренебрег своим художественным даром, потому что если бы он на той почве, на которой написана "Анна Каренина", оставался и дальше, он бы остался в Церкви. Художественная стезя его направляла каким-то образом. В этом смысле очень показательна его повесть «Хаджи-Мурат». Он в эту повесть постоянно хочет вставить какие-то свои идеи, связанные с правительством, войной на Кавказе и т.д. А художник все время прорывается. И по этому произведению можно видеть, как художник воюет с моралистом и как художник часто побеждает. И Толстой, это беда его, этого не видит и не понимает, что есть истина, а что есть надумано.

Поэтому я, конечно, его замечательные произведения из школьного курса бы не стал ни в коем случае удалять. И в нашей православной гимназии, конечно, «Войну и мир» изучают и «Севастопольские рассказы», но, к сожалению, в школе не изучают «Анну Каренину». Потому что это сложное произведение. Но я считаю, что культурный человек, как бы он к Толстому не относился, но один раз в жизни должен этот роман прочитать.

Почему Толстой не создал какого-то систематического учения? Были толстовские общины, но он же их не сам организовывал, это уже была инициатива последователей. Он имел все шансы создать секту, ведь были на лицо все признаки: и харизматический лидер, и идеи, которые легко облекаются в руководство к действию, наличие последователей, поклонников. Почему же такая секта не возникла, и даже его учение систематически не изложено?

Может быть, и нельзя так утверждать определенно. Ведь Толстой скончался в 1910 году. У него были последователи, некоторые из этих последователей пытались организовать коммуны, некоторые из этих последователей проповедовали неучастие в военных действиях. Просто до прихода к власти большевиков прошло всего 7 лет с момента смерти Толстого. А это слишком маленький срок для того, чтобы движение могло как-то оформиться. Но даже после большевистского переворота 1917-го года некоторые идеи Толстого были реализованы практически.

Например, в 1919-м году был издан декрет об освобождении от службы в армии по религиозным убеждениям. Причем этот декрет появился благодаря исключительно сторонникам Толстого. В первую очередь, благодаря деятельности Черткова. Существовало толстовское общество и не одно. Эти люди собирались, что-то обсуждали, но, понятно, что в какой-то момент все это было уничтожено.

Другое дело, Вы в чем правы, что даже если бы это движение имело возможность оформиться как-то широко, оно было не жизнеспособно совершенно, как показывает история общины Новоселова, общины Неклюева и каких-то других образований. Потому что сама по себе идея работать на земле, кормить себя трудом своих собственных рук - это головная идея, это типичная такая интеллигентская идея, то, что Сергей Николаевич Булгаков совершенно точно называет «народобожием». Опять это замена. Вот есть христианство Евангелия и христианство Церкви, а есть народный вариант: христианство - это то, что проповедует русский крестьянин. Сам по себе тезис благочестивый, но довольно сомнительный. Вобщем-то, можно сказать, что это движение потерпело крах. Хотя последние толстовцы были уничтожены уже в эпоху сталинского террора, в 1937-38-м годах. Я видел некоторые следственные дела. Как-то эта ниточка тянулась.

Что составляло религиозное ядро лично-сти Толстого? На эту тему напи-саны уже сотни тысяч работ на всех языках мира, но каждая эпоха требует еще раз вернуться к данной теме: такую большую актуальность для читателей она представляет. Ведь речь идет об отлучении от церкви гордости русской нации, самого известного русского человека начала ХХ века. И самое загадочное здесь то, что граф Лев Толстой последние 30 лет жизни постоянно подчеркивал, что является человеком религиозным, признающим необходимость жизни с Богом. За что же тогда его отлучать?

Было бы важно понять, какие события в молодости могли оказать решающее влияние на формирование сначала критического, а затем и гиперкритиче-ского отношения Толстого к Церкви. Многого мы здесь не знаем, но на один извест-ный момент, о котором Толстой впоследствии неоднократно вспоминал, я бы хотел обратить внимание. Это своеобразное открытие, сделанное московскими гимназистами, друзьями Толстого, так потрясшее его в 11-летнем возрасте: Бога нет! Эта новость живо обсуждалась братьями Толстыми и была признана достойной доверия Толстой пишет об этом: «Помню, что, когда мне было лет одиннадцать, один мальчик, давно умерший, Володенька М., учившийся в гимназии, придя к нам на воскресенье, как последнюю новинку объявил нам открытие, сделанное в гимназии. Открытие состояло в том, что бога нет и что все, чему нас учат, одни выдумки (это было в 1838 году). Помню, как старшие братья заинтересовались этою новостью, позвали и меня на совет. Мы все, помню, очень оживились и приняли это известие как что-то очень занимательное и весьма возможное-------». .

Толстой очень рано осиротел: уже в вось-милетнем возрасте он остался без ма-те-ри и отца, и поэтому говорить о систематическом религиозном воспитании в его случае не приходится. Однако граф был одним из самых усердных читате-лей XIX века — как с точки зрения количества прочи-танного, так и с точки зре-ния качества чтения. Этот вывод подтверждает его яснополянская библио-те-ка. И Еванге-лие всегда играло значительную (может быть, решающую) роль в его жизни. Однако воспринимал он евангельский текст сквозь призму знаний и представ-лений европейского образованного человека того времени. В первую очередь здесь следует упомянуть о горячем увлечении идеями Жан-Жака Рус-со, . То есть времени, которое в основном прихо-дится на XVIII век, когда французскими энциклопедистами был провозгла-шен приз-ыв к прогрессу, знанию, науке, борьбе с абсолютизмом власти, невеже-ством, предрассудками — в первую очередь религиозными.

Так вот, из эпохи Просвещения писа-тель вынес три простые идеи. Первое — идея о том, что простое и естественное предпочтительнее культурного и слож-ного. Второе — идея о том, что носи-телем этого простого и естественного явля-ется русский народ. И наконец, третье — идея о том, что миром и жизнью че-ло-века управляет абсо-лютный и безличный Бог. Совершенно особое место в ду-ховной биографии Толстого принадлежит, как я говорил, одному из глав-ных деятелей французского Просвещения — Жан-Жаку Руссо. Его влияние про-слежи-вается практически во всех сферах мысли, которые притягивали Тол-стого: воспитание, школьное обучение, история, наука, религия, политика, отношение к современности и так далее.

Я процитирую письмо, отправленное в 1905 году Толстым учредителям Обще-ст-ва Руссо в Женеве:

«Руссо и Евангелие — два самые силь-ные и благотворные влияния на мою жизнь. Руссо не стареет. Совсем недавно мне пришлось пере-читать некоторые из его произведений, и я испытал то же чувство подъема духа и восхищение, которое я испытывал, читая его в ранней молодости».

И именно у Руссо Толстой нашел глав-ную идею своего мировоззрения — кри-ти-ку цивилизации, то есть современ-ного государства и общества, которые фактически подавляют человека, убивают в нем все естественное и при этом называют себя христианскими.

Особо нужно сказать об Оптиной пустыни в жизни Толстого. Оптина пустынь в XIX веке была крупнейшим духовным центром Русской православ-ной церкви, монастырь этот начал возрождаться фактически в начале XIX века и привлекал к себе внимание на протяжении ста лет, до своего закрытия, потому что в этом монастыре проживали подвижники благочестия, монахи, которых в народе называли старцами. Примечательный факт: Толстой, воспринимавшийся мона-хами пустыни как отступник, отлученный от церкви, в Оптиной бывал чаще, чем любой другой русский писатель, за исключением философа Кон-стан-тина Леонтьева, одного из лидеров русского консерватизма. Леонтьев так-же после своего религиозного обращения часто бывал в Оптиной пустыни, а с 1887 года в течение последних четырех лет жизни проживал в монастыре.

Что же мы можем сказать о религиоз-ных взглядах Толстого и их отличии от цер-ковного христианства? Очень важным источником для понимания ду-ховной конституции Толстого и эволюции этих взглядов являются своеобраз-ные «символы веры», то есть краткие записи в дневнике, которые появляются достаточно рано и в которых писатель излагает нечто самое важное в области его личной веры.

Вот самый известный отрывок такого рода, который датируется 1855 годом:

«Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую, гро-мадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствую-щей развитию человече-ства, религии Христа, но очищенной от веры и таинственно-сти, рели-гии практической, не обещаю-щей будущее бла-женство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в испол-не-ние, я понимаю, могут только поколе-ния, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в ис-полнение. Дей-ствовать сознательно к соединению людей с религией — вот ос-нование мысли, которая, надеюсь, увлечет меня».

В этом тексте мы видим все самое главное, что есть в «религии Толстого». Она должна соответствовать интеллектуальному развитию человечества, в ней нет места таинственности и сказкам, нет места блаженству после смерти, но в ней очень силен момент практический — строительство Царства Божьего здесь, на земле. Причем, как дальше будет писать Толстой, фундаментом этой прак-тической религии становится не вера и не Церковь, и не Воскресение Христово, а моральные заповеди.

Если изучать ранние дневники Толстого, поражает количество всевозможных правил морального порядка, которые предписывает себе писатель. Эти правила призваны регулировать его жизнь, сделать ее чистой и праведной, помочь пре-одолеть свои недостатки. Но это не всегда получается. И Толстой постоянно ломает себя, кается в распущенной жизни и лени, создает новые правила, пла-ны и графики жизни, снова их нарушает, снова кается. Титаническая мораль-ная работа, которую ведет над собой достаточно молодой человек, действите-льно впечатляет и имеет в духовной истории XIX века мало аналогов. Граф Толстой последовательно и упорно занимается той «рубкой леса», о которой он писал в одном из ранних рассказов, только теперь это просека в чаще неве-рия, греха в «лесу», который представляла собой религиозная жизнь его совре-менников.

Результаты размышлений над прочи-танным писатель заносил в дневник. Пер-вая запись здесь относится к 1847 году, а последняя сделана в 1910-м, за неско-ль--ко дней до смерти. Таким образом, Толстой вел дневник 63 года с некото-ры-ми не очень значительными перерывами. Это уже необычно даже для усерд-ных обитателей XIX века. Дневники Толстого — это действи-тельно лаборато-рия, полигон, собрание набросков, причем не только в области, как сам Тол-стой говорил, художества.

Уже в этом последнем отношении записи Толстого очень интересны. Читая их, понимаешь, почему русский философ Серебряного века Дмитрий Мережков-ский назвал Толстого «тайновидец плоти». Но важно, что этим же методом Толстой пытается анализировать и законы духа. Те определения веры, Бога, «я», своего места в мире, которые он сегодня дает в дневнике, а завтра может радикально отвергнуть, превращают дневник Толстого в совершенно особый документ по истории религиозности и духовной мысли XIX века. Именно этим путем Лев Толстой приходит к конфликту с церковным христиан-ством. Он отвергает Церковь, таинство, молитву в ее традиционном понимании; отныне для него Церковь — историческая форма тонкого обмана, угодничества перед имущими классами и государственной властью.

Нужно заметить, что в своих воспоминаниях все близкие Толстому лица под-черкивают очень неожиданный характер переворота, совершившегося в писа-теле в конце 70-х годов XIX века. В частности, его двоюродная тетка, фрейлина двух императриц, одна из самых проницательных русских женщин XIX века графиня Александра Андреевна Толстая указывает в своих воспоминаниях, что вдруг в 1878 году ее племянник является проповедником чего-то совершенно нового, с чем она никак согласиться не может, — это отрицание божествен-ности Христа и искупительного характера его подвига. Другими словами, Хри-стос теперь для Толстого только человек, который никого не спас и не может спасти своим рождеством и воскресением, но который проповедовал божест-вен-ное учение своего отца.

Обычно принято считать, что духовный кризис Толстого приходится именно на конец 70-х — начало 80-х годов. Действительно, в этот период писатель пережил глубокий мировоззренческий перелом, приведший к изменению его отношения к Церкви и появлению в следующие 30 лет жизни ряда произве-дений религиозно-философской направленности. В этих сочинениях Толстой предпринял попытку теоретически обосновать свои новые взгляды на религию, нравственность, искусство, политику, цивилизацию, крестьянский вопрос — практически на все актуальные вопросы русской жизни.

Но кризисы в жизни Толстого бывали и раньше. Новый перелом носит принци-пиальный характер. Если раньше Толстой искал способ приспособить свои собственные взгляды к церковному христианству (как было, например, в конце 1850-х годов), найти для себя, образованного человека, место в Церкви, то те-перь он радикально отвергает такую возможность. Он отвергает не только таинство, не только церковную догматику, но и фактически свое присутствие в Церкви и ищет способ по-новому понять Евангелие.

Конечно, такая позиция не была чем-то новым или личной выдумкой писате-ля. Толстой проповедовал тот тип христианства, который был уже очень попу-ля-рен в Европе, и свои взгляды писатель обсуждал с некоторыми корреспон-дентами. В первую очередь я хотел бы здесь назвать философа Николая Стра-хова и уже упоминавшуюся двоюродную тетушку, графиню Толстую. В то же время очевидно, что на построениях Толстого лежит могучая печать его лич-ности и индивидуальных особенностей.

Опыты нового перевода Евангелия, которые начинает предпринимать писа-тель, имели особое значение для Толстого, как и попытки его нетрадиционной интерпретации. Ведь от того, насколько убедительной была его критика цер-ковного понимания Нового Завета, зависела и убедитель-ность его критики церковной догматики. В первую очередь «освобождение Евангелия» было на-правлено на критику в нем всего чудесного. Малейшее упоминание какого-ли-бо чуда должно было быть удалено из евангельского текста. Это в первую оче-редь относится и к главному евангельскому событию — Воскресению Христову. «Евангелие» Толстого, заметим, заканчивается не воскресением Спасителя, а его смертью на Кресте, а все чудеса Христа либо трактуются чисто рациона-листически, либо просто отрицаются как неподлинные поздние вставки.

Но работа Толстого над евангельским текстом заключалась вовсе не только в освобождении Евангелия от мистиче-ского элемента. Фактически эту работу нельзя назвать переводом в строгом смысле слова, это очень произвольная интерпретация. Я приведу только один пример такого рода. Давайте сравним следующие два отрывка. Эти отрывки относятся к 3-й главе Евангелия от Мат-фея, стихи 5 и 6, речь в них идет об Иоанне Крестителе. В традицион-ном, то есть в синодаль-ном, переводе говорится следующее: «Тогда Иерусалим и вся Иудея, вся окрестность Иорданская выходили к нему и крести-лись от него в Иордане, исповедуя грехи своя». Выходили к Иоанну Предтече. Вот тол-стовский вариант этого текста: «И к Иоанну приходил народ из Иерусалима и из деревень по Иордану, из всей земли Иудейской. И он купал в Иордане всех тех, которые сознавались в своих заблуждениях». Ну совершенно очевидно, что сакраментальный смысл, заложенный евангелистом Матфеем, полностью уходит, остается какое-то бессмысленное купание, непонятно зачем нужное. И вообще, на этом еще присутствует такой вот налет судебности, то есть кто-то должен был сознаваться Предтече в своих заблуждениях, а за это он этого че-ло-века купал. И таких мест можно указать очень много в «Евангелии» Толстого.

С точки зрения писателя, Бог — это безличный хозяин и отец, начало начал разума, носитель духовного глубинного «я» человека. И в этом смысле Бог Толстого бессмертен. Фактически Бог Толстого есть духовная сущность в чело-веке, которая проявляется в любви, поэтому этот Бог может развиваться и со-вер--шенствоваться. Это развитие и есть приближение человечества к Царству Божьему на земле.

Я приведу еще одну цитату из дневника Толстого на этот счет:

«Если есть ка--кой-нибудь Бог, то только тот, которого я знаю в себе, как самого себя, а также и во всем живом. Говорят: нет материи, веще-ства. Нет, она есть, но она то-лько то, посредством чего Бог не есть ни-что, не есть не живой, но живой Бог, посредством чего Он живет во мне и во всем. <…> Надо помнить, что моя душа не есть что-то — как гово-рят — божественное, а есть сам Бог. Как только я Бог, сознаю себя, так нет ни зла, ни смерти, ничего, кроме радости».

Очень важно к этому отрывку сделать следующее примечание. Для Толстого поклонение личному Богу, обращение к нему с молитвой, просьбой есть та-кое же действие (бессмысленное), какое совершают чувашские крестьяне, кото-рые мажут своего идола сметаной, чтобы его ублажить. Странно при этом, как Тол-стому не приходит в голову, что весь Новый Завет пропитан духом бого-слов-ского персонализма, то есть восприятия Бога как самостоятельной лично-сти, к которой поэтому можно и нужно обращаться с молитвой. Достаточно вспом-нить, например, молитву самого Христа в Гефсиманском саду или много-чис-ленные молитвы первых христиан, включенные в Книгу деяний апостоль-ских. Видно по этому источнику, что члены первой христианской общины воспри-нимают Бога и воскресшего Христа как живую личность, постоянно присут-ствующую в их жизни.

Толстой утверждает, что в человече-скую природу, в его сознание заложен ду-ховный, божественный, первобытный закон природы, инстинкт добра и ощу--щение божественной жизни в себе, присутствия в себе Бога. Задача со-знания — привести в соответствие разум и чувства человека. Эта идея соот-ветствия при-сутствует уже в «Казаках» и в «Войне и мире»: инстинктивной мудрости Куту-зова противостоит агрессивный и самоуверенный европейский активизм Напо-леона. Именно поэтому несколько позже Толстой находил сходные идеи у фи-ло-софов Востока — Конфуция, Лао-цзы и других — о при-сутствии в человеке некоего объективного нравственного закона.

По Толстому, христианство, как и вся-кое религиозное учение, заключает в себе две стороны: во-первых, учение о жизни людей — учение этическое, и, второе, объяснение, почему людям надо жить именно так. Эти две стороны могут быть найдены, по Толстому, во всех религиях мира. Такова же и хри-стианская рели-гия. Он пи-шет: «Она [религия] учит жизни, как жить, и дает объяснение, поче-му именно надо так жить».

С точки зрения Толстого, христианство в большей степени, чем какая-либо другая из великих исторических религий, утратило составлявшее некогда его главную часть этическое учение. Толстой доказывает эту мысль, сопоставляя христианство с другими религиями: «Все религии, за исключе-нием церковно-христианской, требуют от исповедующих их, кроме обрядов, исполнения еще известных хороших поступков и воздержания от дурных». Иудаизм, например, требует обрезания, соблюдения Субботы, юбилейного года и много чего друго-го. Магометанство требует тоже обрезания, ежедневной пятикратной молитвы, поклонения , паломничества и прочего. И так, с точки зрения Толстого, обстоит дело со всеми религиями. «Хороши ли, дурны ли эти требо-вания, но это требования поступков», — пишет Толстой.

Напротив, официальное церковное христианство — как несколько неожиданно и в полном противоречии, к сожалению, с исторической правдой заявляет Толстой — не предъявляет никаких этических требований к своим последова-телям. Толстой пишет: «Нет ничего, что бы обязательно должен был делать христианин и от чего он должен был бы обязательно воздержаться, если не счи--тать постов и молитв, самой Церковью признаваемых необязатель-ны-ми». Толстой считает, что со времен Константина Великого христианская цер-ковь, цитирую, «не потребовала никаких поступков от своих членов. Она даже не заявляла никаких требований воздержания от чего бы то ни было».

Несколько позже Толстой сформули-рует главный тезис своей религиозной системы: все религии мира состоят из морального ядра, то есть ответа на во-прос, что нужно делать, и мистической периферии — во что нужно верить. Ми-стика есть ошибка и суеверие, а моральная основа всех религий совершенно оди-накова и в наиболее полном виде выражена в Нагорной проповеди. Напом-ню, что Нагорная проповедь — это проповедь, сказанная Христом и помещен-ная в полном виде в Евангелие от Матфея, это главы пятая, шестая, седьмая, то есть три главы, в которых Христос в компактном виде формулирует основы морального учения христианства. Странно, что такому умному человеку, как Толстой, не видно вопиющее противоречие этой идеи. Ведь требования Нагор-ной проповеди, например, любить врагов или, скажем, не заботиться о за-втра-шнем дне носят совершенно революционный характер и никак не впи-сы-ваются в этику иудаизма или ислама.

Россия узнала о «религии Толстого» благодаря издательской деятельности его ближайшего друга и едино-мыш-ленника Владимира Черткова. Это представи-тель богатейшей аристократической фамилии, в прошлом блестящий гвар-дейский офицер. И вот этот юноша стал самым преданным учеником великого писателя. Деятельность Черткова в буквальном смысле слова имела всемирные масштабы. Очевидно, обладавший качествами выдающегося менеджера, он организовал распространение по всему миру книг и идей писателя. Именно благодаря Черткову мировоззрение Толстого стало своеобразным брендом.

В русской жизни второй половины XIX века существовал антипод Льва Толсто-го, и таким антиподом был многолетний обер-прокурор Святейшего синода Константин Петрович Победоносцев. Наверное, очень трудно найти людей более разных, чем Толстой и Победоносцев. Толстой — это совесть своего поко-ления, борец за правду, защитник обиженных, человек с безграничным нрав-ственным авторитетом. Победоносцев в глазах современников является вопло-щением политического зла, которое ассоциируется с политическим произво-лом. Обер-прокурор Синода — творец системы контрреформ, гонитель всего прогрессивного и творческого, это тот самый лихой человек, который в конеч-ном счете и превратил Россию в ледяную пустыню.

И в поединке Толстого с Победонос-цевым, в представлении русского общества и даже политической элиты, Победоносцев был заранее обречен на поражение. Именно поэтому после отлучения писателя в 1901 году в глазах этого общества и этой элиты он сразу стал одновременно и главным виновником, и главным творцом этого акта, и объектом едких сатирических нападок. Обер-прокурор Синода и его политика ассоциировались с личностью знаменитого основателя испанской инквизиции Торквемадой, с личностью Великого инквизитора До-стоевского, ну и более обидные сравнения — это «упырь, простерший над Рос-сией свои крылья», это «злой гений России» и так далее. На одной из кари-катур, например, Победоносцев был изображен в виде летучей мыши, держа-щей в оковах молодую девушку, в которой, естественно, угадывалась Россия.

В жизни Толстого и Победоносцева имел место и личный конфликт, причем очень острый. Он произошел в 1881 году и был связан с вопросом о казни наро-довольцев, убийц императора Александра II. Толстой обратился с просьбой к новому царю, Александру III, о помиловании, а вот обер-прокурор, недавно назначенный, требовал смертной казни. Этот конфликт развивался почти 20 лет, и в 1899 году разрешился скандалом. И одним из важнейших шагов, при-близивших этот скандал и, соответственно, появление синодального акта о Тол--стом, стало издание романа «Воскресение», последнего большого романа Толстого. Читающая Россия — во всяком случае, та ее часть, которой были дос-тупны зарубежные издания романа, — была потрясена небывалым глумле-нием над православной верой и одновременно узнала в чиновнике Топорове обер-прокурора Синода Победоносцева.

В новом романе Толстого, я напомню, была подвергнута уничтожающей сатире вся русская государственная машина — власть, администрация, тюрьмы и так далее. А в двух главах первой части в совершенно кощунственном виде была изображена православная литургия. Толстой показывает действия православ-ного священника как совершенно бессмысленные, а вместо привычного высо-кого стиля, характерного для Церкви, сознательно использует бытовые терми-ны: например, вместо «чаша» — «чашка», вместо «лжица» — «ложечка» и так далее.

До момента выхода в свет романа «Воскресение» Русская церковь, не говоря уже о русском государстве, проявляла по отношению к Толстому большую терпимость. К концу XIX века толстовская критика церковного учения, духо-венства приобрела агрессивный, ожесточенный характер, в особенности после истории с — сектой, которая была особенно близка Толстому. Духо-боры в 1905 году не только заявили о своем отказе брать в руки оружие, но даже публично сожгли имеющееся в их общине оружие и были высланы из России в Канаду. Но по отношению к писателю со стороны Синода, в офи-циальных церковных печатных органах не было сказано ни одного критичес-кого слова. Толстого могли критиковать в проповедях, в богословских сочине-ни-ях, в публицистических статьях, но, подчеркиваю еще раз, официально его учение не подвергалось какому-либо церковному осуждению. Теперь ситуация принципиально менялась. Лев Толстой позволил себе открытое кощунство, и с ним познакомились, повторю, сотни тысяч людей по всему миру, потому что благодаря Владимиру Черткову роман «Воскресение» фактически, как бы мы сейчас сказали, в режиме онлайн переводился на основные европейские языки и распространялся огромными тиражами. И в то же самое время в своих произведениях Толстой постоянно подчеркивал, что является человеком рели-гиозным и христианином. Ну, даже в наше время, в эпоху, когда в головах и сердцах людей перепутано абсолютно все, такое странное несоответствие потребовало бы разъяснений, но в начале ХХ века ситуация обстояла еще сложнее.

Действительно, для Русской церкви картина сложилась неодно-знач-ная и потенциально очень опасная, если учесть, какой авторитет имел писатель в России и во всем мире. Это была своеобразная ловушка. Промол-чать — получить серьезные репутационные потери, учитывая, что уже в Сино-де стали получать возмущенные письма от тех, кому удалось прочитать «Во-скресение» в бесцензурном издании и кто увидел в романе намеренное оскор-бление чувств верующих, как бы мы сейчас сказали. А выступить публично против Толстого не менее опасно, учитывая, что любое выступление Синода против него будет воспринято негативно. Однако примечательно, что вопрос об отлучении Толстого мог быть поставлен только после смерти императора Александра III, который называл писателя не иначе как «мой Толстой» и по-стоянно просил его не трогать, чтобы не сделать из него мученика, а из им-ператора — его палача.

Сама церковная власть проявила максимальные усилия, чтобы избежать скан-дала и общественного возмущения. Именно поэтому слова «анафема» и «отлу-чение» в финальном варианте синодального документа были заменены на бо-лее нейтральный, но менее определенный термин «отторжение». И это очень принципиальный момент. Под анафемой подразумевается самое строгое из цер-ковных наказаний, имевшее смысл отделения виновного от церкви и осу-ж-дения его на вечную погибель, вплоть до покаяния. Другими словами, в цер-ковном праве под анафемой понимается совершенное отлучение христиа-нина от общения с верными чадами Церкви, от церковных таинств, и это на-казание применяется в качестве высшей кары за тяжкие преступления, како-выми являются измена православию, то есть уклонение в ересь или раскол. И в этом смысле слово «анафема» может быть заменено на «проклятие». Одно-временно Церковь различала всегда отлучение полное, то есть анафему, и отлу-чение малое. Малое отлучение — это временное отлучение члена Церкви от церк-овного общения, служащее наказанием за менее тяжкие грехи. Напри-мер, последний вид отлучения имел место в церковной практике в ситуации, когда некоторые христиане отрекались от веры в эпоху гонений. На нескол-ько лет был отлучен от церкви молодой Горький за попытку самоубийства. Правда, для него самого это было, конечно, уже не важно, но тем не менее такой факт имел место.

В практике Православной церкви анафема была не столько наказанием, сколь-ко предупреждением человека, и здесь очень хорошо видно отличие от прак-тики церкви католической, в которой слово «анафема» заменялось термином «проклятие». Именно потому, что анафема была не только и не столько нака-занием, сколько предупреждением, двери Православной церкви для отлучен-ного были закрыты не навсегда. При условии его искреннего покаяния и вы-пол-нения необходимых церковных предписаний (в первую очередь, как пра-вило, публичного покаяния) его возвращение в церковь было возможно.

Что же представляет собой синодаль-ный акт 1901 года с этой точки зрения? Он носит характер торжественного церковного исповедания и объявляет, что Лев Толстой более не является членом Церкви и не может в нее вернуться, пока не покается. Кроме того, документ удостоверяет, что без покаяния для Тол-стого невозможны будут ни христианское погребение, ни заупокойная моли-тва, не говоря уже о евхаристическом общении, то есть об участии в причаще-нии, к чему, собственно, Толстой уже тогда и не стремился. Синодаль---ный акт 1901 года, как и предполагал Победоносцев, был встречен большей частью русского образованного общества крайне неблагоприятно. Русская интел-лигенция поддержала писателя, вопреки Синоду, и с большим возмущением отнеслась к синодаль-ному акту. С возмущением и иронией. Именно это имел в виду Чехов, написавший в одном из писем: «К отлучению Толстого публика отнеслась со смехом».

Последний вопрос, который нас будет интересовать, это последние годы жизни Толстого, его уход и смерть. Предварительно надо сказать, что семейная жизнь Толстого дала трещину достаточно рано, фактически еще до духовного перев-орота. Но в послед-ние годы эта жизнь стала еще сложнее и трагичнее, и глав-ным образом из-за истории с завещанием писателя, которое он подписал тайно от семьи, в лесу, летом 1910 года, что привело к открытому конфликту с Софь-ей Андреевной Толстой. И в результате этого конфликта 28 октября 1910 года, то есть за десять дней до смерти, Толстой был вынужден тайно бежать из родо-вого гнезда.

Уход Толстого из Ясной Поляны — это событие, которое имело большую важ-ность для всей России, если не для всего мира. Сергей Николаевич Дурылин, известный литературный критик и философ, сообщает, что в день первого известия об уходе газеты буквально рвали из рук, причем подобное отношение к печатной продукции Дурылин помнит только еще один раз в жизни — в день объявления войны с Германией в 1914 году. Для русских газет и журналов и для всего русского читающего общества вопрос стоял следующим образом: это бегство или паломничество, триумф или трагедия, поиск выхода из тупика или поиск сюжета для нового произведения? Действительно, с каким чувством Толстой покидал усадьбу, что стояло за этим уходом? Почему он направился именно в Оптину пустынь?

Одним очень хочется представить дело так, что граф Толстой убегал в никуда, он просто уходил от всех, как и записал в своем дневнике чуть больше чем за месяц до ухода. Приведу это красноречивое свидетельство состояния души Толстого: «От Черткова письмо с упреками и обличениями. Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти от всех». Другими словами, Толстой хотел просто куда-то уйти, не имея никакого представления ни о направлении движения, ни о его цели. Есть рассуждения другого рода. Писатель заранее знал, что поедет в Оптину пустынь и встретится там со старцами, и именно это обстоя-тельство свидетельствует о покаянном состоянии души Толстого.

Мне кажется, обе точки зрения не соответствуют действительности. Уход Тол-стого — финал его жизни и финал тех поисков, которые составляли главное в его миропонимании. Мы знаем сегодня, что писатель разместился в паломни-ческой гостинице Оптиной пустыни, где его узнали сразу, и совершил прогулку до скита, в котором в этот момент проживал великий оптинский старец Иосиф, преемник преподобного Амвросия, человек огромной любви и милосердия, — с ним Толстой познакомился, по всей видимости, в 1896 году во время своего очередного паломничества в монастырь. Но стоя у порога двери в оптинский скит, Толстой так и не нашел в себе сил переступить этот порог, встреча со стар-цами не состоялась. Может быть, это была самая трагическая невстреча в жизни писателя.

После посещения Оптиной пустыни писатель направляется в Шамордино, где в это время проживала его родная сестра Марья Николаевна Толстая, самый близкий и дорогой ему человек в данный момент, которую он всю жизнь назы-вал исключительно Машенька. Мы не знаем, как могла сложиться судьба Тол-стого в дальнейшем, если бы ему удалось задержаться у любимой младшей сестры надолго. Но опасаясь погони, организованной супругой, писатель был вынужден покинуть и Шамордино. По дороге он простудился, заболел двусто-ронним воспалением легких и умер на станции Астапово. Причем в последние дни жизни к нему из-за твердой позиции Черткова не был допущен для беседы и исповеди другой оптинский старец, преподобный Варсонофий.

Лев Толстой — единственный в России начала ХХ века человек, который поль-зовался ничем не ограниченной, поистине абсолютной свободой в семье, в сво-ей родной деревне, в обществе, государстве, культуре. Возможно, он был един-ственным человеком в мире такого масштаба. Он родился в прекрасной, дей-ствительно очень ясной Ясной Поляне, типичной русской усадьбе с березовой аллей, речкой Воронкой, яблочными садами, семейными домами и домиками, детьми, внуками, прислугой, охотой, пешими и конными прогулками, пасекой, цветочными оранжереями, крестьянскими школами, вечерним чаем, чтением, играми и концертами. Он прожил там большую часть жизни и по всем законам жанра, логики, справедливости был просто обязан именно там умереть! Он был сказочно богат, он мог брать писательские гонорары или публично отрекаться от них после. Он пользовался всемирной славой. Толстой мог писать все что угодно, не опасаясь каких-либо порицаний со стороны правительства. Более того, не написав ни одной строчки очередного нового произведения, он мог претендовать на издание его где угодно и на получение какого угодно гонора-ра, в то время как другие писатели, например Достоевский или Леонтьев, мог-ли просто голодать, причем голодать буквально. В семье всякое желание Тол-стого выполнялось с поспешностью и старанием. Усердные ученики во главе с Чертковым с карандашами, блокнотами в руках ловили каждое его слово. Лучшие художники и скульпторы России и мира рисовали его портреты, лепи-ли в глине, высекали в мраморе и так далее. Именно перед его портретом после отлучения Синода на выставках устраивались бурные восторженные манифес-тации. Именно его фотографировал впервые в цвете в России Прокудин-Гор-ский. Именно его голос записывали на фонограф.

Но Астапово для Толстого было настоящей ловушкой. Писатель оказался в мы-ше-ловке, которую в значительной степени сам сотворил. Больной и беспо-мощный, он лежал на постели, не понимая, что происходит не только в мире, но даже за порогом его комнаты и в ней самой. Ничего не зная о жене и детях, ничего не зная о попытках православного священника поговорить с ним перед смертью и его напутствовать. Сразу после приезда Черткова в Астапово за пи-са--телем был установлен строжайший надзор. Дверь в дом начальника стан-ции Озолина была всегда заперта, а ключ от нее хранился у помощника Черт-кова, Сергеенко, который безвыходно дежурил в передней. В комнате Толстого безотлучно находился Чертков. Вход в дом был возможен, по-видимому, толь-ко по какому-то паролю.

Именно поэтому Толстой даже не знал, что оптинский иеромонах Варсонофий специально прибыл на станцию Астапово со святыми дарами, для того чтобы попытаться поговорить с писателем перед смертью. Таким образом, в послед-ний, самый ответственный момент жизни великий писатель русской земли, как сказал о нем Тургенев, за уходом которого из Ясной Поляны с напряжен-ным вниманием следил весь цивилизо-ванный мир, оказался в трагическом одиночестве. Его судьба становится предметом переживаний русского импе-ратора, Совета министров, премьер-министра Столыпина, Синода, собора старцев Оптиной пустыни, наконец членов семьи. Но Толстой ничего об этом не знает.

Об этом очень ярко пишет замеча-тельный русский писатель Борис Зайцев:

«Но как кончается его жизнь? Умирать не только во враж-де с Церковью, но и со своей собственной подругой после почти полувековой общей жизни, имея целый сонм детей. Бежать из своего дома, кончать дни у начальника станции, среди раздора, домашних гвельфов и гибел-линов, враж-дующих между собой партий. И быть зарытым в яснопо-лян-ском парке, где можно было закопать и какую-нибудь любимую левретку».

Круг отчуждения, создававшийся вокруг Толстого более 20 лет, замкнулся.

Во время астаповской болезни Толстого в русской печати дискутировался воп-рос о возможности его прощения Церковью. Этот вопрос обсуждается и до сих пор, уже более 100 лет. Время от времени те или иные лица, например родст-венники Толстого, обращаются с соответствующими просьбами в Синод. Но, с моей точки зрения, отмена синодального акта невозможна по двум причи-нам: во-первых, такой шаг был бы актом большого неуважения к самому Тол-стому, к его свободе, ко всему тому, что им было сказано о Церкви. Ведь сам писатель признавал справедливость церковного акта, его точность в конста-тации того факта, что граф Толстой сознательно ушел из Церкви и не хочет в нее возвращаться. Во-вторых, отмена церковного определения автоматически означала бы возможность молиться о Толстом такими словами, которые он сам воспринимал как кощунство. Откройте православный требник, прочитайте хотя бы маленький отрывок из православной панихиды и спросите себя: можем ли мы так молиться о Толстом?

Церковь по-прежнему с большим уваже-нием относится к последней воле великого русского писателя.