Попал я как —то раз в жёсткую аварию и получил очень серьёзные травмы . Слава медицинскому Богу , врачи мне попались опытные и все необходимые операции провели быстро и качественно . И вот лежу я после операций , восстанавливаюсь понемногу , но вот ходить , да и вообще , в принципе , двигаться тогда не мог . На фоне длительной обездвиженности пристала ко мне неприятная болячка , под названием двусторонняя пневмония и дошло до того , что лечить её пришлось в реанимации . О ней и пойдёт речь .
В отличии от большинства местных пациентов , я пребывал в сознании и ясном рассудке и , разумеется , сразу перезнакомился с медсестрами . Последним это было в радость , ибо смены в реанимации долгие , а поговорить иной раз ой как хочется . Да и я был рад этому , ведь молча лежать весь день и большую часть ночи просто осматривая обстановку оказалось весьма скучным занятием .
Мне всегда казалось , что в реанимации работают этакие мужики в юбках , которым и коня на скаку остановить ничего не стоит , и буйного пациента к койке привязать . Но нет , все медсестры оказались абсолютно простыми девчонками , очень милыми и женственными . Кстати , один буйный у нас в палате был , но с ним очень быстро справились . Колоритный был персонаж . Весь покрытый татуировками (насколько я мог видеть ), горластый , общающийся исключительно отборной матерщиной сельский пастух . В реанимации лежат по причине черезчур обильных алкогольных возлияний .
Любимым временем была ночь . Ночью люди склонны к более откровенным разговорам , чем я и пользовался , подолгу ведя беседы с моими хранительницами . Однажды в разгар такой беседы в палату привезли нового пациенты . Здоровенный парень , татарин , громко стонал и , как мне показалось , задыхался . В ту ночь я единственный раз в жизни видел , как наносится прекардиальный удар . Но парню и это не помогло , минут через десять после поступления его уже вынесли . Вперёд ногами . Как оказалось , у него случился обширный инфаркт миокарда . В 24 года .
Была и ещё одна смерть в нашей палате . Тучная женщина , мирно лежавшая возле окна , вдруг перестала дышать . Её тоже не удалось спасти , несмотря на адреналин , дефибрилляторы и весь прочий комплекс реанимирующих мероприятий . Две смерти на палату за десять дней , Медсестры сказали что это еще совсем не самая плохая статистика .
Однако и моё время лечения подошло к завершению . Не могу сказать , что не хотелось уезжать , но с дежурной медсестрой попрощался очень тепло . Повезло мне с ними . Впереди предстояла ещё целая череда реабилитаций , но это уже совсем другая история …

В одну из больниц Запорожья был доставлен 66-летний пенсионер, которого тут же поместили в реанимационное отделение. По словам врачей, подобного в их практике еще не встречалось: из висков гражданина торчало по гвоздю. К удивлению медиков, пострадавший вскоре пришел в себя и даже стал давать показания милиционерам, которые всерьез заинтересовались столь необычным происшествием. Как сообщил больной, гвозди в собственную голову забивал он сам, пытаясь при помощи молотка и метизов покончить жизнь самоубийством. Однако суициду помешали соседи, обнаружившие пенсионера на улице в этом жутком состоянии. Версию попытки самоубийства не отрицают и милиционеры, отмечая при этом, что, если она будет доказана, столь необычный способ добровольного ухода из жизни будет зафиксирован ими впервые. А врачи уже окрестили бедолагу "запорожским феноменом", который выжил после такого серьезного увечья.

Случай в пути:
Едем мы как-то в поезде. На остановке в купе заходят женщина с маленькой дочкой. Женщина рассказывает: надо ехать, а у дочки зуб разболелся. Слава богу, вылечили, успели. Врач хороший - у него дети не плачут.
Я спрашиваю у дочки:
- Ты девочка смелая, вырастешь - наверно, космонавтом будешь, как Светлана Савицкая?
- Нет, я буду зубным врачом!
- Почему?
- А я всем буду говорить: "А ну заткнись, чего сопли распустила! Сейчас как дам по морде, родная мать не узнает!"

Проглотил зубную щетку

Врачей приемного покоя БСМП трудно чем-либо удивить. Однако рано утром 20 сентября к ним поступил пациент, с которым произошел весьма курьезный случай, сообщает "Кама-пресс".
Возвращаясь из другого города домой в своей машине, мужчина зачем-то начал на ходу чистить зубы. Во время этого процесса навстречу нашему герою внезапно выехала машина. Чтобы избежать аварии, он резко вильнул в сторону и сам не понял, как проглотил зубную щетку. Два хирурга, исследовавшие челнинца, ничего не смогли обнаружить ни в желудке, ни в кишечнике. Сделали даже повторный рентген, который также ничего не показал.
Однако у потерпевшего продолжал болеть живот. К счастью, буквально через несколько часов зубная щетка вышла естественным путем, что избавило пациента от операции, а врачей - от необходимости ее делать. Как выяснилось, зубная щетка была импортного производства и, видимо, поэтому не поддавалась отечественному рентгену. Ну а теперь ее судьба - находиться в музее "удивительных вещей", где уже обитает целый "японский сад камней", который собирают урологи во время операций.

Универсальная щетка

Поехал один мужик в командировку. В гостинице мест было мало, подселили его к незнакомому парню. Утром мужик проснулся и подался в ванную умываться. Глядит - сосед бесцеремонно чистит зубы его щеткой. Неприятно, однако. Мужик сделал вид, что ничего не заметил, и вернулся в комнату, но затаил недоброе. Дождавшись, когда сосед закончит утренний туалет, он отправился в ванную, взял ту самую щетку, сел напротив парня на кровать и давай усердно чесать щеткой пятку. Видит, у соседа глаза на лоб полезли:
- Что Вы делаете?!!
- А что, собственно, Вас так удивило? Пятки вот чешу. Грибок у меня такой специфический. Зудит по утрам сильно. Вот щеточкой разве что по утрам и спасаюсь.
Сосед почему-то быстренько упаковал вещички и отбыл по-английски, обиженно что-то приговаривая.
Вернулся мужик домой из командировки, начал сумку разбирать. И нашел в ней... две одинаковые зубные щетки.

Подруга собирается поступать в мед, ходит на курсы, и уже успела познакомиться с местными студентками. Одна из них ей рассказала, как над ней попытались приколоться...
Повели их всех в морг - дабы знали, что будет, если не вылечить; а там надо халаты одевать, естественно.
Как-то ухитрились ее сокурсники отрезать от одного из "обитателей" морга мужской орган - и ради шутки засунули в карман халата этой девушки.
Девушка засовывает руку в карман - и, ничуть не растерявшись, вытаскивает этот эротический сувенир, поднимает его над головой и спрашивает:
- Пацаны, кто потерял?!

Байки провинциального доктора

Хорошо погуляла компания медиков: отмечали какой-то праздник. Некоторые напились до беспамятства. Утром фельдшерица С. говорит санитару морга П-скому:
– Голова гудит, как колокол! Ничего не помню. Ну и наквасилась же я вчера!.. Как свинья, ей-богу...
– Да нет, ничего, – успокаивает ее П-ский. – Ну упала, ну ругалась, шумела и брыкалась... Но газы ты, в общем-то, удерживала неплохо.

Алексей Петров

В маленьком городе слухи рождаются на ровном месте. Нет предела человеческой фантазии.
Однажды в роддоме сделали кесарево сечение и извлекли однорукого ребенка. Во время беременности женщина перенесла еще одну операцию и, кроме того, переболела тяжелой инфекцией, получала антибиотики.
По городу пошел слух, что в роддоме теперь рождаются дети без рук и без ног. Журналист местной газеты быстренько настрочил заметку. Дожили, мол. В городе, дескать, такая экология, что уже однорукие младенцы рождаются.
Отец ребенка пришел к главному врачу роддома и стал ругаться: почему, говорит, Ваш медперсонал язык за зубами не держит? Город маленький, теперь все пальцем тычут...
А главврач знать ничего не знает.
– К нам, – отвечает, – никто из редакции не приходил. Никакой информации мы в газету не давали.
– А вот я на Вас в суд подам! – грозит посетитель.
– Да за что же в суд?
– А за то, что все в городе говорят, будто мы от этого ребенка отказались и подкинули его другим.
Главный врач не знает, что думать.

А дело было так. Примерно в то же самое время в детской больнице и впрямь нашли подкидыша. В поликлинике, у кабинета участкового врача. Недолго думая, доктор отнес малыша в стационар. Там ребенка сразу же нарекли именем этого врача.
В том же номере газеты, но на другой странице была напечатана заметка и об этом случае. Ну, а людская молва объединила оба эпизода в один...

Поступила в роддом беременная. У нее токсикоз. Взялся лечить ее доктор Лахин: расспрашивает больную подробно и тщательно записывает все в историю болезни. Лахин – интеллигент в третьем поколении, всегда выглажен и выбрит, вежлив и внимателен, пациентка же – современная развязная девица, измученная высшим образованием, распутной жизнью в общагах и длительным курением дешевых сигарет. Да и лексикончик у нее – держись! "Будь-будь", как говорится.
– На что жалуетесь? – спрашивает Лахин. – Тошнота? Рвота?
– Ага. Мутит целыми днями, как с бодуна.
– С бодуна? Гм... Аппетит есть?
– Как Вам сказать, док... Целый день ни маковой соломки во рту, а вечером жор нападает.
– Жор у щук бывает, – тактично поправляет ее Лахин.
– У щук, у сук... – "острит" пациентка.
"Ф-фу! – морщится Лахин. – Угораздило же меня взяться за это дело."
– Ну, а тошнит-то когда? – спрашивает он. – По утрам, по вечерам?
– Вы что, док, не знаете, когда тошнит? – подмигивает она ему. И добавляет по-свойски: – Вы, с-скэть, мужчинка взрослый уже, должны понимать...
"На что это она намекает? – теряется Лахин. – Должно быть, путает меня с кем-то. Экая, однако, бесцеремонная парвенюшка..."
– Вы, милочка, это амикошонство бросьте, – строго замечает он. – Для меня важно обо всем разузнать, все записать... Так что потрудитесь-ка отвечать на мои вопросы и не отвлекаться на посторонние темы.
– Ну, пожалуйста. Я – завсегда, – миролюбиво говорит она. – Пытайте.
"Ну, слава богу! – облегченно вздыхает Лахин. – Поняла, наконец, куда попала."
– Итак, – говорит он, – беспокоит Вас тошнота. Ну а рвота случается?
– Не-а, унитаз не пугаю.
– А говорите, что очень плохо себя чувствуете. В таком случае постарайтесь поточнее описать свои ощущения. Что в Вашем понимании есть "тошнота": легкое головокружение, изжога, ощущение горечи, металлический привкус во рту...
– Да нет же, док! – нетерпеливо перебивает она его. – Как же Вам это описать? Ну, это как если бы... Ну, вот как у Вас, например, отходняк бывает... да? Примерно так...

В городе Н. был такой случай: попал в реанимацию мальчишка. У него аллергический шок. Три дня лежал под капельницей. А чуть полегчало – решил прогуляться по отделению. Врач запретил ему ходить и сделал обезболивающий укол. А мальчишка все равно лежать не захотел. Едва медики отвернулись – пополз с кровати на пол. А кровать железная, из нее крючок какой-то торчал. Вот мальчишка на этот крючок и напоролся. И поранил мошонку. Срочно вызвали хирурга. Тот рану зашил. Прибежали родители мальчика, требуют врача-реаниматолога: почему, дескать, не уследили? А что на это ответишь? Да, есть, конечно грех, надо было бы лучше приглядывать за пацаном...
И все-таки врач решил вину на себя не валить. Вышел он в вестибюль задумчивый, озабоченный и говорит родителям мальчишки:
– Жуткий случай. Просто уникальный. Медицина такого не помнит. Вообразите себе: у парня страшнейшая аллергия. Тотальный отек всего тела. Причем, настолько сильный, что где-то даже лопнуло. Пришлось зашивать...

Доктор Трахомкин, известный в городе врач-окулист, ехал на работу. Опаздывал. Долго не было автобуса. Пришлось влезть в пригородный (он тоже мог довезти до больницы). Только Трахомкин примостился на передней площадке – подошла кондукторша.
– Берем билетики, – деловито приказала она.
Трахомкин молча вынул из кармана проездной, показал кондукторше. Та стала возражать:
– В пригородных Ваш проездной нам до лампочки. Покупайте билет.
– Почему? У Вас же одна контора, одно начальство – то же самое, что и у городских автобусников. Я, можно сказать, свой проезд уже оплатил две недели назад – на месяц вперед. Если бы нам так зарплату давали...
– Ничего не знаю. Нас финансируют районные власти, – отмахнулась кондукторша. – А деньги за проездной Вы отдали в городскую казну.
Больше Трахомкин ничего не сказал: какой-то дурацкий спор, ей-богу. Просто заплатил за проезд, взял билет. Сидит у окошка, смотрит на улицу, злится: "Их, видите ли, район финансирует. А я вот всех лечу: и городских, и сельских. А зарплату мне платит город. Но, тем не менее, я никому не отказываю. А меня здесь чуть ли не безбилетником изобразили."
Кондукторша пошла по автобусу дальше. Некоторое время Трахомкин ее не видел. Вдруг она поспешно подходит снова. Молча отбирает у доктора билет и возвращает деньги.
– Что такое? Почему? – удивляется Трахомкин.
– Так надо, – шепчет кондукторша. – Так было велено.
– Кем велено? Где?
– Там... – она неопределенно кивает назад. И тычет деньги.
– Да ладно Вам, – отмахивается Трахомкин, – пустяки...
– Нет-нет...
"Ага, – смекает Трахомкин, – должно быть, кто-то из бывших моих пациентов узнал меня и что-то шепнул ей – чего, мол, своих грабишь, это ведь доктор наш..."
Сидит Трахомкин у окошка и сопит обиженно. "Это что же такое получается? - думает он. – Мне – мне! – вернули деньги... Как будто я нищий какой, бомж подзаборный. Как будто мне жалко этих копеек..."
Дважды обиженный...

Молодой врач-гинеколог Ольга Прокофьева осматривала новенькую пациентку и заметила, что порвалась перчатка на руке. Нетрудно вообразить себе ужас врача, когда дня через два пришло известие о том, что у больной сифилис! В жизни гинеколога такое иногда бывает: выясняется вдруг, что больная, которую довелось срочно оперировать, состоит на учете в венерологическом диспансере, а значит теперь, чтобы не заболеть, придется и доктору пройти профилактическое лечение... С Ольгой же такое случилось в первый раз, вот она и расстроилась, пустилась слезы лить.
– Да погоди ты рюмсать, – стал успокаивать ее Чиликов. – Подумаешь, перчатка порвалась... Не презерватив же! Да и что тут такого - порвалась? Это ведь ничего еще не значит. Главное ведь, чтобы на руках не было ранок, куда спирохета может проникнуть.
– Э-э, – махнула рукой Прокофьева. – Я как раз за день до этого маникюр себе сделала. Ранок теперь – возле каждого ногтя...
– Ну, поколешься на всякий случай. Ничего ведь страшного не случилось...
– Да пойми же ты: на втором месяце я. Недель пять у меня. Так что никакой бициллин колоть не буду.
Чиликов удивился.
– Этот антибиотик будущему ребенку не страшен, – неуверенно возразил он. – Препарат не проникает через плацентарный барьер...
– Все равно не буду! Срок беременности маленький, любое лекарство только во вред... Родится урод – кого винить потом?
И опять в слезы.
Чиликов побежал за водой. А Ольга вслед ему крикнула:
– Да что вода – найди лучше сигаретку...
Чиликов пошел к молоденькой сестре процедурного кабинета Римме Федоровой.
– Деликатное дело, Римчик, – сказал он. – Мы тут все в соплях ходим. Сама знаешь, почему: сифак прошел через наши ручки... Так ты уж дай девушке сигарету, заглушить горе надобно...
– Дадим, – подмигнула Римма Чиликову. – Дадим и дедушке, всем дадим...
(Не расслышала она последнюю фразу.)
– Какому дедушке? – удивился доктор. – Ты это о чем?
– Не о чем, а о ком: о Вас, стало быть. Это же Вы курить хотите...
"Ага, вот оно что!" – сообразил, наконец, Чиликов, вспомнив, что Римма младше его раза в два.
– Да нет же, – сказал он, – не дедушке, а девушке: докторше нашей молоденькой, Ольге Владимировне...
– А она разве курит?!
– Редко, – ответил Чиликов. – Очень редко. Только когда сифилисом заразится...

В роддом поступила многодетная мать. Думала, что роды начались. Оказалось, рано еще. Положили ее в палату для беременных – "сохранять беременность". А женщине не до этого: дома детей не сосчитать. Рвется домой, тоскует, каждый день просит лечащего врача, Чиликова, чтобы тот выписал ее. А у Чиликова свой интерес: ему нужно как можно тщательнее обследовать беременную. А то не дай бог потом что-нибудь случится... За мать-героиню голову снимут непременно.
Звонит Чиликов терапевту Карасеву.
– Посмотри, – говорит, – у меня в палате одну многодетную. Предстоят одиннадцатые роды. Каждый день домой просится, а в истории болезни нет твоей записи. Я ей толкую, что еще нельзя домой, а она свое: уйду, говорит, убегу. Прямо неуправляемая какая-то!
– Что ж, это понять нетрудно, – усмехается Карасев. – Ты родишь десятерых – тоже будешь неуправляемый!

Заведующий одного из отделений родильного дома собрал своих подчиненных (врачей, акушерок, санитарок) и сказал:
– Вы, когда выходите к родственникам наших пациенток, думайте, что говорите. А то болтаете черт знает что, а потом люди паникуют без причины. Вот, например, не далее как вчера кто-то вышел в вестибюль к мужу родильницы Шелудяковой и сообщил, что у них родился умственно неполноценный ребенок! На каком основании, позвольте полюбопытствовать? И вообще, какое право имеет санитарка давать такие сведения родственникам пациенток?
– А может быть это врач вышел в вестибюль, – возразила одна из санитарок.
– Нет! – отрезал заведующий. – Это была именно санитарка! Потому что сказала она буквально так: "Ребенок родился глупой". Даже не "глупый" – глупой! В лексиконе наших врачей таких слов нет. И еще хочу спросить: за что Вы вполне нормального симпатичного малыша обозвали идиотом? Что еще за самодеятельность, позвольте узнать?

Собрали однажды хирургов Тамбовщины, Рязани и Тулы в городе Подольске, в окружном госпитале. Это были двухмесячные военные сборы: курсанты носили военную форму и изучали военно-полевую хирургию. А на выходные отпрашивались в увольнение: до Москвы сорок минут на электричке. Разрешалось уехать в субботу после обеда, а вернуться в понедельник к восьми утра. Единственное условие: курсант обязан был оставить адрес, куда едет, записать его в специальной (секретной) тетради – "на случай всеобщей тревоги".
У многих курсантов в Москве ни родных, ни знакомых не было, однако и эти болтались где-то двое суток и как-то умудрялись найти себе в столице место для ночлега... Им казалось, что это приятнее, чем маяться все выходные на раскладушке в "учебной комнате" подольского госпиталя. В подобных случаях в "секретную тетрадь" писали следующее:
"Москва. Кремль. Красная площадь."
Самое любопытное, что это юмористам легко сходило с рук. Должно быть, "секретную тетрадь" никто из командиров не читал.

Врач расспрашивал пациентку о болезнях, которыми она болела. Ответ был таким:
– В детстве часто ломала себе руки-ноги и простужала почки. А недавно вырезали мне аппендицит и выдрали гланды!

При поступлении больного или больной в стационар заполняется в приемном покое один весьма своеобразный документ. Называется он "Опись вещей, принятых на хранение" . Вот, например, один из них. Узкий клочок бумаги, а на нем:

"Вещи Ивановой Марии Ивановны. Куртка сиреневая, ковта голубая, юбка черная, безгалтер черный, трусы белые в светочек, тапочки черные." (Орфография сохранена).
А дальше следует такая запись: "За сохранность вещей ответственность не несем" . Потом дата и чья-то подпись.

Что это? Документ, являющийся свидетелем наших дней? Или просто портрет русской женщины постперестроечного времени?..

На приеме у врача-сексопатолога:
– Что-то Вы, Сергей Иваныч, сегодня невеселый, – говорит врач пациенту. – У Вас какие-то проблемы на сексуальной почве?
– Нет, доктор, таких проблем, в общем-то, нет, но...
– Что?
– Все равно, знаете ли, хочется побольше, почаще. И получше. И желательно с какой-нибудь новой, другой...

Когда вся Европа тряслась из-за запуска андронного коллайдера, полиция еще была милицией, а водку можно было покупать круглосуточно, я работал санитаром в реанимации областной больницы.

Работал там во имя великой идеи познать медицину на практике, ибо только ради этого там и можно работать санитаром. Ибо плата за полотерство во все времена была невысокой и, по сравнению с отделениями других больниц, мне еще повезло, на целых 500 рэ в месяц. Деятельность заключалась в пресловутом полотерстве и уходу за лежачее-коматозными больными. Немало было постоперационных, обязанных отлежать у нас свои бока и наши нервы половину суток.

Кто не знает, стандартная реанимация представляет собой здоровенный зал с кроватями. Не знаю как в других больницах, в нашей зал был поделен на женскую половину, мужскую и тяжелую, где на пол потенциального кандидата в морг (не дай бог, конечно, но, к сожалению, бывает) всем по барабану кроме санэпидемпроверки. Но про этих кровопийц как-нибудь в другой раз.

Из зала можно было попасть в коридор. А из коридора в ординаторскую, процедурную, санкомнату, туалет, кабинет завотделением, кабинет старшей сестры, ординаторскую, бытовку (тоже самое, что ординаторская, только для медсестер и санитаров), остальную больницу и изолятор.

Месяца три назад эта женщина была похожа на пьяную чукчу. От полученных травм головы, лицо её отекло, стало круглым - шире плеч, а глаза - узкими щелочками... При ходьбе её «шатало». Словом - пьяная чукча.

Она, её муж и пятилетний сын попали в автоаварию. Муж, сидевший за рулём - пострадал гораздо серьёзнее: тяжёлая черепно-мозговая травма, множественные переломы. Хотя, обычно, в автоавариях тяжелее травмируется пассажир сидящий справа от водителя. Женщина - чукча там и находилась. Мальчишка отделался ушибами и переломом луча в типичном месте. На заднем сидении их перекорёженной машины стояла корзинка с куриными яйцами. Ни одно яйцо не разбилось!

А теперь в моём кабинете сидит очень милая молодая женщина. Ничего в ней нет, что бы указывало на перенесенную травму. Умный взгляд, правильная речь. Светлая кофточка, серый английский костюм. Копна пепельных волос. Она у нас в отделении всем нравилась. Едва придя в себя после аварии - стала очень активно и разумно ухаживать за супругом, который лежал тут же.

Проходил я практику в реанимации после окончания института. И вот однажды весной привозят парня - жертву несчастной любви. Надо сказать, по весне таких идиотов просто пачками привозят - гормоны бушуют. Тот паренек чем-то травился, но его откачали. На всякий случай прикрутили его ремешками к кровати, а мне поручили перевозить его из реанимации в палату. И вот везу я его с капельницей, а он никак не успокаивается, орет, что жить без нее не будет, убьется. Мне это маленько надоело, и решил я приколоться.

Ах так, - говорю, - жить не хочешь, ну, и не надо, будешь донором органов... И отсоединяю на ходу у него капельницу. Действие безвредное, однако эффект производит. Он притих. Подхожу к лифту. Везти его можно было двумя путями: поверху и через подвал, где морг. Закатываю его в лифт, меня спрашивают, куда:
- Наверх или вниз?
Говорю серьезным голосом:
- В морг.

Паренек бледнеет и начинает что-то бормотать о врачах-убийцах, видать, фильмов насмотрелся. Когда добрались до низа он начал орать во весь голос:
- Спасите, помогите, убивают!

Приходит мужик к директору цирка и заявляет, что может прыгнуть из под купола цирка головой на бетонную плиту без страховки. Директор, понятно, говорит - покажи. Мужик ни в какую, дескать, номер опасный, могу только без репетиций. Ну директор поставил его в программу, расклеил афиши, зрителей навалило куча. Все ждут.

Ну, мужик выходит, лезет наверх, потом прыгает и шмяк на плиту! - лежит не двигаясь. Директор, понятно, в шоке - ведь могут и посадить. Врачи тут же: мужик оказывается еще жив, только в коме, потому как все что можно себе сломал.

Директор лично сидел с мужиком в реанимации, капельницы менял, с работы уволился, все бабки на лечение вбухал, а мужик из комы все не выходит. И вот однажды утром, мужик вдруг садится на кровати, улыбается и орет с характерным жестом:
- ОП-ЛЯ!!!

Байки из полубытия…

…Просыпаюсь в реанимации в холодном ужасе. А кто меня оперировал?!

Дело в том, что несколько часов назад (интересно еще узнать, сколько именно!), уже уходя в сонное небытие, я вдруг осознала: в операционную вызывают не моего хирурга!

— Романов… Не Митковский… — еле успела бормотнуть анестезиологу.

— Да-а?! — изумился он. — Эй! Не туда звоним! Вызванивайте первое отделение!

И я провалилась…

…Медсестра надо мной хохочет. Они все там веселые. Да и как иначе, когда каждый день играешь со смертью! Положено быть оптимистом.

— Да Романов, конечно! Куда он денется? Просто запоздал чуток. Другие больные… Срочное было что-то. А после мы стали вас со стола на каталку перекладывать… — и снова хохот. — Так он нас рукой недовольно отогнал, подошел и сам вас одной левой перебросил… Легко и просто.

Мой хирург — двухметровый гигант. Эстет. Во всем ищет красоту. А потому ненавидит антиварикозные бинты в операционной. Ему нужно, чтобы только чулочки! Все это знают. Сестры предупреждают заранее.
Однажды забавно жалуется:

— Я вчера так устал, так устал… У дочки был день рождения, пять лет. Весь вечер ей шарики надувал. По ее требованию. Из сил выбился окончательно…

В день у него по три-четыре операции. Повышать голос просто не умеет, всегда ровно-спокойный.

— В своего хирурга надо влюбиться, — как-то сказала мне товарка по несчастью.

А я и влюбляюсь… Всегда. И навсегда. И без всяких советов.
У меня таких любимых уже восемь… Кто-то потом менял место работы, кто- то старел, кто-то уходил в мир иной… А я все оперировалась да оперировалась…

62-я, Склиф, Центр Петровского, 600-койка… Только одна была женщина, Тамара Федоровна. Из Склифа. Царствие ей небесное… У нее тоже был рак. А она оперировала почти до последних дней. Пока могла… Коллеги восхищались ее волей.

И еще… Из области сексуально-откровенного.
Девочки, выходите замуж за хирургов! У них такие руки… А в любви — это главное. Мужские признания — фигня полная! Чесслово! Руки вам скажут намного больше. Уж поверьте моим сединам…

Нет, не глаза твои
Я вспомню в час разлуки,
Не голос твой услышу в тишине,-
Я вспомню ласковые и трепетные руки,
И о тебе они напомнят мне.

Это Лебедев-Кумач написал. А пела Шульженко.

…Говорят, преступника всегда тянет на место преступления. А вот тяжелобольного (это я точно знаю) — в ту самую клинику и к тому самому врачу… Спасшему когда-то.
Патология сознания? Или это нормально?..

… И снова… Просыпаюсь в реанимации. В другой клинике.
Хотя глагол «просыпаюсь» здесь сомнителен. Сознание вроде на своем месте, но веки ни в какую не желают открываться. Я слышу, но не вижу. Плаваю в какой-то тягучей резиновой сонливости… Чтоб ее…
И вдруг мужской голос надо мной:

— Пожалуйста, сожмите мою руку с мыслью, что я ваш заклятый давний враг!

Мне сразу становится смешно. Были бы силы, засмеялась бы.

Он актерствует. И очень талантливо. Сцена без него потеряла многое. Очевидно, в медицинских вузах тоже есть свои Станиславские. Это открытие.

Мне еще смешнее. Жму изо всех сил… Но глазки все равно не просыпаются, чтоб их… А так хочется посмотреть на «врага»…

— Намного лучше! — мой «противник» явно доволен. — Потом попробуем еще разок… Не забывайте: вы просто готовы меня уничтожить одним движением ладони! Смести с лица Земли! Это ваша основная цель!
Потом бодро куда-то в даль:

— А капельницу нашей бабушке поменяем!

Я уже веселюсь вовсю. Никогда еще бабушкой меня не называли! Но ведь сие правда…
Каким образом голос понимает мои мысли?! Загадка… Но он вдруг смущается:

— Простите… Пожилой женщине…

И мне становится хорошо. Даже очень. Несмотря на четыре дренажа-трубки в животе, неподвижность, каменные веки, боль в спине и шее от недавнего введения наркоза, порт слева, мониторинг давления справа, катетер и непрерывно нудно подвывающие вокруг мониторы…

Третья

…Тихо… Пусто… Едем по коридору из операционной в реанимацию. Каталка подо мной какая-то неустойчивая. Боюсь с нее свалиться. Это глюки после наркоза.
Сестра делится веселыми восторженными впечатлениями:

— Ю.И. вас за сорок минут сделал! Он гений! Вам повезло! И пошел в отделение спрашивать, нет ли у них там еще для него парочки таких же худых! — Привычно хохочет. — Вас оперировать легче!

Наверное, мне стоит немного погордиться собой. Помогла своим мини-весом великому и любимому всеми хирургу.
А у нас в отделении, как назло, одни толстушки. Я уже знаю, что с ними у хирургов большие проблемы: чтобы добраться до внутренних органов, нужно сначала убрать слои жира.

Однажды случайно, гуляя в больничном коридоре, видела, как бригада шла из операционной после восьмичасового — потом уточнили — спасения очередной пухлюшки. Шла — это сильно сказано. Врачей и сестер просто шатало, бросало от стенки к стенке. Они брели автоматически, ничего и никого не замечая вокруг: измученные, мокрые, прямо зеленые… Хотя там еще было хилое освещение. Все равно я притихла от ужаса… И вдруг подумала, что хирург не профессия, а смысл жизни. Великий. И чтобы его выбрать, нужно особое состояние души.

— Худой человек — мечта хирурга! — изрекает сестра.

Она явно дружит с афоризмами.
И я начинаю сравнивать себя с мечтой. Очень приятное ощущение.
А вообще, я мечта не только хирургов. Всех врачей. Однажды эмоциональный узист воскликнул, глядя на экран:

— Ну надо же! И стараться не нужно! Все органы видны, как в анатомическом атласе!

Реанимация поделена на небольшие блоки без дверей. Нас трое. До вечера время проходит в полусне, под милые воркования сестер. Но наступает ночь… И с нами остается дежурная сестра Марина. Она как-то угрюмо настроена. Требует не пачкать белье, не шуметь и не ныть. Мы стараемся. А потом Марина исчезает…

У меня сильно болит живот. Все-таки порезанный… Спать невозможно. Очень трудно все делать самой. В середине ночи женщине напротив меня становится плохо: ее рвет, ей сложно повернуться на бок, и она как раз очень полная. Говорит, что это давление. Мы с другой соседкой хором начинаем звать на помощь. Насколько хватает наших немощных голосов…

Прилетают два молодых дежурных врача, быстро помогают, что-то там делают, с трудом (уж очень вес велик, наверное, не меньше ста) поднимают беднягу, прямо тянут за руки, и какое-то время дают ей посидеть. А потом интересуются, где наша сестра. Мы объясняем, что это загадка. Марина исчезла вечером и больше не появлялась.
Дальше мы мучаемся до утра в одиночестве…

А вместе с солнышком объявляется свеженькая, розовая, хорошо выспавшаяся Марина и устраивает нам жуткий скандал за испачканное белье. Мы хором твердим про давление, рвоту, трудности при движении… Судна, между прочим, проливаются. Марину это не впечатляет. Она злится на нас.

Пришедшие следом врачи слушают наш рассказ совсем иначе. И они уже в курсе: дежурные, спасавшие нашу соседку ночью, все рассказали еще раньше. Мой хирург становится на мгновение страшным, каким-то металлическим, когда узнает, что я лежала всю ночь без обезболивающих уколов. Никогда его таким еще не видела… Резко разворачивается и уходит.

Позже я узнаю, что Марину уволили в тот же день с волчьим билетом.

Соседки в палате удивлялись и рассказывали мне, какие у них были в реанимации заботливые ночные сестры. Ни на шаг не отходили… Уколы делали… Утешали… Даже по голове гладили… Значит, нам троим особенно повезло…
Через несколько дней мой хирург в бешенстве сказал мне, внимательно рассматривая мои швы-бантики на животе:

— Эта сука заявила: «А что такого? Ведь никто же не умер!»

Очень логично… Мы выжили… Чтобы никогда не забыть ту переполненную тяжкой болью, отчаянием и страхом ночь и ту Марину…

Четвертая

Тихое, плавное, уютное пространство нашей реанимации… Сестры разносят шприцы-поильники, следят за мониторами, обсуждают негромко свои мизерные зарплаты…

У нас тут тесно сплоченный коллектив. У дальней от меня стены — крупный, добродушный, флегматичный, очень искренне улыбающийся мужчина из кардиологии. Разрезанный крест-накрест по всей грудной клетке.
Помнится, мне сильно поплохело, когда я лет десять назад впервые увидела эти швы после операции на сердце. Сейчас привыкла. Смотрю спокойно.

Нашего сердечника здесь все зовут спящим красавцем. Он почему-то несколько дней не просыпался после наркоза. Очевидно, сыграл свою роль темперамент.

Рядом с красавцем — худой мужчина из родной мне онкологии. Интересуется у сестер, почему в календаре нет Дня онкологического больного. И сестры наперебой советуют ему поставить этот вопрос перед Госдумой, правительством или Советом федерации. Или перед всеми сразу. А одна вдруг предлагает — перед ЕСПЧ… И в ответ на всеобщее удивление объясняет:

— У нас очень много онкологических… Должен же кто-то наконец защищать их права!

Вполне логично.

Слева от меня лежит девочка Света. Но это для меня она девочка — Свете лет двадцать пять. Кроме онкологии, у Светы ДЦП, она очень плохо говорит, больше мычит и что-то пытается объяснить жестами. Сестры ее понимают с трудом, как ни стараются. А мне неожиданно удается разобрать Светины слова. И как только ко мне возвращается после наркоза способность говорить, я начинаю кликать сестер.

— Пожалуйста, подойдите, Света хочет пить!

— Пожалуйста, Свете неудобно лежать!

— Пожалуйста, у Светы что-то болит!

И сестры моментально бесшумно скользят к ней, а Света уже начинает просто протягивать ко мне руку, если хочет о чем-то попросить.

Но нашу мирную славную жизнь нарушает новая больная. Ее кладут как раз напротив меня. И дама тотчас начинает рыдать… Снова мне повезло…

У нас здесь слезы не приняты.
«Пока хватает силы смеяться над бедой…». Мой любимый Визбор.

А у моего хирурга на мобильнике стоит Градский. У нас общие вкусы.
Я присматриваюсь к даме. Смоляная симпатяшка лет сорока. Но явно истеричка. А какие там еще проблемы? Я вижу, что ее не подключают к аппаратам, она только лежит кулем и непрестанно плачет.

— Да у нее просто потек подбородочек! После пластики, — вдруг в гневе говорит сестра. — И чего ее к нам привезли?! Ты откуда такая?

Моя соседка, совершенно опухшая от слез, лепечет в ответ неразборчивое: то ли Абхазия, то ли Аджария. А потом начинается паломничество…
К даме ходят без конца врачи и сестры. И еще какие-то люди явно не медицинского вида. По несколько человек сразу. Прямо делегации. Наш глава реанимации, очаровашка и вдобавок тезка моего сына, выходит из себя.

— Никого не пущу! Шляются тут без шапочек и бахил!

Но они продолжают упорно шляться. Правда, шапочки надели, а вот бахил мне из-за полной неподвижности не разглядеть.

Сестры иронизируют. Демонстративно громко.

— Ты не знаешь, почему это ее возят на УЗИ на каталке?

— Как почему? Потому что молодая и здоровая!

Дама продолжает молчаливую политику слез…
К ней ходят всю ночь. Толпами. Какой-то ужас… Это реанимация все-таки… Мы не можем спать. Особенно плохо мне. И я еще не терплю слезливости.

К утру я сатанею. Вот так и воспитывают настоящих националистов...

Мой чуткий хирург сразу замечает неладное.

— А что это у нас сегодня с настроением? Да-а, у вас был черный четверг… Уже вся клиника наслышана…

И я умоляю его забрать меня на родной восьмой этаж, в родную палату, где у меня замечательные соседки, у которых не текут ни подбородки, ни слезы. Иначе у меня будет и черная пятница.

Но приходит наш профессор, дама на вид очень суровая.

Только однажды, поджидая своего хирурга в его кабинете (врач был в реанимации), я услышала, как наш профессор нежно позвала его из коридора: «Димуля…».

И сразу навек прикипела к ней душой вот за этот уменьшительно-ласкательный суффикс.

Что еще меня здесь поражает… Ко мне в реанимацию, и к другим тоже, приходят все врачи отделения. Не только твой личный хирург. Ты постоянно под общим контролем. Словно некая всеобщая всемирная больная. И всем есть до тебя дело. И сегодня белых халатов вокруг меня собралось немало.

Но профессор сурово объявляет:

— Нет, она еще очень дохлая! Пусть лежит здесь до понедельника!

Вердикт окончательный и пересмотру не подлежит. Я впадаю в полный депрессняк. Хирурги смотрят на меня внимательно, и двое из них осторожно мне подмигивают. И исчезают.

А я устраиваю нашему душке-милашке главе реанимации настоящую истерику. Он крайне удивляется:

— А что случилось? Капельница в порядке, дренажи тоже… У вас что-то болит?
У меня ничего не болит. Но я хочу на свой родной восьмой этаж… Здесь я больше не могу жить.

А потом… Потом приходят врачи за Светой. Ласково объясняют ей, что она возвращается в палату и что к ней уже едут мать и сестра. Света радостно машет мне на прощание.

А потом… Потом появляется юный ординатор моего хирурга и бережно выдергивает из меня почти все дренажи, кроме одного. Я даже спрашивать его боюсь… Кажется, мои хирурги веников не вяжут…

А потом… Потом наша чудесная старушка-санитарка вкатывает кресло-каталку и увозит меня на родной этаж…
Д.В. и С.Ю., спасибо, что вы есть!

А потом… Я прихожу в себя и начинаю старательно вытравлять в себе зеленые ростки национализма…

Номер раз

Мы — двое сумасшедших. Правда, почему-то оба в онкологии. И дело до психушки не дойдет, поскольку просто не успеет.

Мы познакомились на скамеечке возле поста медсестер. Я — после операции, Саша — в ее ожидании.

Мы заглянули друг другу в глаза… И двинулись рядом по коридору в долгий путь…

Мы расставались только вечерами. О чем мы говорили? Даже не знаю: обо всем и ни о чем. Да и что решают слова в этой жизни?.. Пустые звуки…

Все наше первое отделение на нас любовалось. Мы стали его символом, его знаменем, его легендой. Нам улыбались, с нами радостно раскланивались, нам приветственно махали… А позже стали приходить на нас посмотреть из других отделений. И уже совсем незнакомые нам люди снова нам улыбались, с нами радостно раскланивались, нам приветственно махали…

Это был пир во время чумы. Мы с Сашей шли по краю бездны, но не желали смотреть вниз и даже думать о том, насколько она близка и бездонна.

Мы держались за руки. Очень крепко… Своеобразный бессознательный вызов реалиям.

Мы смотрели в окно на оранжевое прохладное мартовское солнце. Мы видели, как убегает последний снег в нашем прекрасном больничном парке… Мы слышали какую-то настойчивую птицу по утрам… Знать бы ее имя… Но мы — дети асфальта и выхлопных газов. А птицы — они совсем из другого мира.

Да, конечно, Аннушка уже пролила подсолнечное масло… Как раз на наши рельсы. Но мы к ним не подошли еще слишком близко. Мимо, мимо…

Саша работал в Институте Федорова, где ценился как специалист по приборам: линзы, стекла… Я ничего не понимаю в этом деле. Он рвался на работу, его там нетерпеливо ждали, поскольку заменить было некем.

— Меня больные заждались… — говорил он.

У него был обширный рак желудка. Запущенный.
А еще у него были очень хорошая жена и чересчур вольнолюбивая дочка, которая бросила на руки родителям свою малышку и пустилась в свободное плавание по жизни.

— Как мы такую выпестовали… Избаловали… И к ребенку редко приходит… — горевал Саша. И показывал мне фотки трехлетней внучки. — Варьку мне теперь надо вырастить. Успеть…

Потом мы какое-то время переписывались. А потом Саша исчез… Я не смогла его отыскать.
…Прошло немало лет, а я все продолжаю верить, что Саша вырастит Варьку. Успеет…

Наверное, я и впрямь сумасшедшая…

Номер два

— А кто это с вами был? — Любопытная милая толстушка. — Такая беленькая девочка… Вы вместе гуляли.

Вообще-то, она не беленькая, а очень даже темненькая: черноглазая брюнетка. Но на ней белый костюмчик, и вся она светлая, воздушная… Я понимаю толстушку, которая не унимается.

— Вы, наверное, все уже о девочке знаете? А что у нее? Такая молоденькая…

Рассказывать не хочется, но ведь не отвяжется…

Оле двадцать пять лет. Первый раз попала в онкологию в девятнадцать. Только тогда операция была простая и легкая. Теперь все будет сложнее.

А мама Оли лежит на Каширке. Маме всего сорок с небольшим: она рано родила.

Я спросила Олю, почему не получилось лечь вместе, в одну больницу. Потому что здесь не занимаются кровью, у мамы — лейкоз.

Олю здесь помнят даже медсестры: фамилия редкая. И эти два огромных черных глаза… Не забудешь.

А папы нет. Есть собачка Дарька.

Кто же теперь с ней гуляет?

Мальчик Андрей. Олин друг. Ему тоже двадцать пять. Он остался за старшего: у него на руках Оля, ее мама, песик, а дома — парализованный после инсульта отец и с трудом двигающаяся из-за артрита мать. Андрей один на всех. Он учится и работает. Он прекрасно умеет готовить, стирать, гладить, мыть полы и перестилать постели лежачим больным. Он ходит по магазинам. Он справится и никогда никого не бросит. Оля в нем уверена.

Она бодро звонит маме:

— Ты пьешь много? На химии надо пить. Ты чайник не забыла? Что читаешь? А спала хорошо?

Потом поворачивается ко мне:

— Я маме чайник с собой дала, маленький, иначе сложно. А так у нее все с собой…

Хохочет. Вспоминает:

— Андрей — он надежный. Редкий. Мне повезло.

Я верю. И надеюсь. На ее везение. Хотя бы в этом случае.

У Галины из соседней палаты муж ушел в тот день, когда она принесла домой из поликлиники диагноз «рак».

Точно так же исчез гражданский муж у красавицы Маши. Она очаровательна даже лысая после химии. А в парике просто неотразима. Но так думаем только мы.

…Толстушка слушает мой короткий рассказ об Оле и хватается за голову:

— У меня поднялось давление! Это ужасно, невозможно вынести!.. Зря вы мне рассказали…

Сама же просила!

И мчится к дежурной сестре мерить давление. Действительно, поднялось.

Хотя в основном у милой толстушки все о’кей. У нее хорошие анализы, и ее скоро выпишут. И она будет только вспоминать эту страшную онкологию и ложную тревогу. Или постарается забыть совсем. А Оля останется здесь.

Она читает. И слушает музыку. По щекам свисают провода наушников. Потом вынимает их, откладывает книгу:

— У меня насморк…

Это большая беда. С насморком тут не держат — потенциальная инфекция. Могут выписать, и тогда становись на очередь в клинику снова. Очередь длинная. Больных много. А откладывать операцию нельзя. Здесь всегда все срочно.

Я достаю оксолин и ватные палочки. Оля радостно хватается за них и щебечет:

— Я даже не знала такого средства! Поможет? Меня не выпишут?

Я безнадежно киваю. Все-таки еще надеюсь… Валентина, третья моя соседка по палате, тоже пытается верить в лучшее.

Но утром утихший вчера насморк просыпается снова. И с удвоенной силой. Оля не дожидается обхода и бросается к заведующему отделением: он оперировал ее в прошлый раз. Возвращается сникшая.

— Сказал, сейчас выпишет… А то я вас всех заражу…

— Мама, ты как? Пьешь воду? — это в мобильник.

И опять нам:

— Что мне теперь делать?! Я месяц ждала, пока будет место в больнице…

Черные глаза полны отчаяния.

— Сразу записываться на госпитализацию! — дружно отвечаем мы. — Прямо сегодня! Очередь идет быстро!

Знаем мы, как она идет…

У Оли безумные глаза. Болезнь шагает еще быстрее. Особенно в юном возрасте.

— У тебя что, уже метастазы?! — срываюсь я на прямой вопрос. — Много?! Где?

Оля молчит. И начинает складывать рюкзачок.

— Мама, я перезвоню… Ты как себя чувствуешь? Андрюша, я еду домой. Не-е, на время… У меня насморк. Ждешь? Угу… Твои в порядке? Ух ты! И что у тебя на обед?

У Андрея, судя по всему, все отлично, несмотря ни на что. Из чего делаются такие мальчики?.. Знать бы рецепт…

Я провожаю Олю до лифта. Все отделение, благодаря компанейской толстушке, уже в курсе Олиной жизни: ей машут, ее обнимают, целуют… Она с силой отбивается:

— Вы что?! Сумасшедшие?! У меня грипп!

Возле лифта она вдруг утыкается мне в плечо и плачет. Какие можно найти слова в утешение… Я только безнадежно повторяю, что нужно сразу записаться в приемном отделении.

В лифт Оля входит не оглядываясь…

А потом я жалею, что не успела записать номер ее мобильного. И не могу уже ее найти.

И постоянно с тех пор думаю: как можно ныть и впадать в депрессии, какое у нас право проклинать свою жизнь, искренне считать ее непереносимо-тяжкой, если есть на свете Оля и ее мама, мальчик Андрей и его парализованные родители?! Я очень надеюсь, что они все ЕСТЬ на этом свете…

Большинству из нас далеко до их страданий и стойкости. К счастью и к несчастью…

Номер три

Он останавливается возле меня в коридоре.

— Вы стали сильно сутулиться после операции. Там удалена одна большая мышца… Возможно, от этого. Хотя не у всех так бывает. Смотрите сюда!

И становится спиной к стене.

— Встаньте рядом! И повторяйте за мной эти упражнения.

Я очень стараюсь все запомнить, поскольку совершенно не хочется изображать из себя крючок всю оставшуюся жизнь.

Мимо прошмыгивают веселые сестры. Больные застывают в почтительном отдалении. Потом я радостно мчусь в палату.

— Девочки, хватит валяться! Вставайте — и к стенке! Сан Саныч показал мне комплекс от сутулости!

Соседки относятся к моей информации с недоверием.

— Зав отделением?! Сам?! Тебе?! Так запросто?!

Ну да… Зав отделением… Сам… Мне… Так запросто…

Инфаркт его застиг прямо на операции. Он падал на больного… Успели подхватить. Больше он не оперировал, руководил молодыми хирургами. А потом его отстранили от должности как немощного и старого…

Нового зав отделением я не застала. Меня выписали. Только как-то раз, приезжая на консультацию к своему хирургу, я увидела слишком горделивый профиль мелькнувшего мимо преемника Сан Саныча… Возможно, новый тоже был хороший онколог…

Сан Саныч, дорогой… А я ведь по сей день делаю ваши упражнения… Помните, спиной к стене?..

Номер четыре

Она мне сразу понравилась. Такая высокая, статная, с прекрасными волосами… И в клетчатых брючках. Они меня особо пленили.

А было Валюше уже за семьдесят. Никто бы не поверил…

Модельер в прошлом, вдова… Трое взрослых сыновей и трое внуков. Рак желудка, который в двух клиниках не распознали на гастроскопии (!), пока старший сын, врач, не привез ее сюда. Здесь диагноз поставили за два дня. Срочно вырезали две трети желудка.

И Валя провалилась в депрессию.

— Прямо коматозный характер! — сокрушается наш профессор.

Валюня молчит. Потом вдруг сурово вопрошает хирурга:

— Это что за фигню мне положили на тумбочку?

Речь о таблетках.
И наш несравненный хирург отзывается ей в тон:

— Эта фигня нужна вашему желудку! Принимать обязательно.

Я позже укоряю Валю:

— Ты зачем так с врачом разговариваешь? Как-то уж слишком…

Она молчит. Смотрит перед собой и ничего не видит. Может, и не слышит.

Я пытаюсь что-то сделать. Интуитивно выбираю путь. Наверное, неправильный, но я не психотерапевт. И не знаю, как надо.

Я начинаю рассказывать ей (будто она сама не знает!), какую хорошую жизнь она прожила (что-то типа: построил дом, посадил дерево, вырастил сына). А это правда. У Вали отличные парни. Без конца прибегают, общаются с врачами, очаровывают сестер… Особенно частый гость — младший Илюша. Бережно поднимает мать с кровати, водит по коридору…

Ябедничаю Илье:

— Нутридринк, который врач назначил и вы маме принесли, она не пьет. Говорит, слишком сладкий.

И он отзывается с нежностью:

— Она капризничает…

Я твержу Вале, каких сыновей она вырастила. Вяло кивает… Живописую, какая у нее была интересная профессия… Сосредоточиваюсь на том, как Валюня прекрасно выглядит. Как модно и красиво одета. Что тоже правда.

Некоторый интерес в ее глазах пробуждается при упоминании о клетчатых брючках.

— Сама придумала! — вдруг отзывается Валя.
И снова угасает…

Я бессильна что-либо сделать для нее…

Уже после выписки я забегаю к своему хирургу проконсультироваться. И встречаю Валю в коридоре. Она вроде и рада мне, обнимает, но смотрит по-прежнему апатично. Говорит, что завтра ее выпишут и Илюша увезет к себе. Он один не женат и может постоянно заботиться о матери.

Она ведь очень счастливая мать. И разумная, если такими выросли дети. Но счастье — понятие крайне субъективное. И с этим ничего не поделаешь.

Номер пять

Любе не повезло. Именно в день ее операции нашего великого хирурга в очередной раз выдернули в Кунцево в Кремлевку. Тамошние врачи сами не справлялись и часто просили их консультировать. Хирург бранился, но ехать туда приходилось.

Любу оперировал другой, молодой хирург. И все прошло вроде без проблем, но Люба захандрила. Ей стало плохо. Она жаловалась на постоянные боли.

Врачи заметались. Приходили без конца. Молодой хирург страшно нервничал. На него было больно смотреть.

УЗИ ничего не показывало, кровь тоже… Любу ошупывали-перещупывали, а она все стонала. Очевидно, очень обиделась и решила таким образом отомстить всем врачам сразу. О чем иногда и говорила в палате. Дескать, вот вам повезло с хирургами, а мне нет… Измучившись душевно, она задумала измучить всех остальных. Это не оправдание, а объяснение.

— Субъективные ощущения, — твердо сказал зав отделением. — Сплошные фантазии.
Люба почти не ела, не спала ночами и тревожила всю большую палату тяжкими вздохами. Мы тоже стали беспокоиться.

Любу снова обследовали. Ничего нет…

— Выписываем, — отчеканил зав отделением.

— Нет! — отрезала Люба. — Пока не выясните, что со мной, я отсюда не уйду!

У нее так ничего и не нашли. И позже тоже. Придумать себе можно что угодно.
…И Леля тоже не желала выписываться. Это уже в другой клинике и по другой причине.

— Здесь под наблюдением, — твердила она. — А дома кто за мной досмотрит?
Леля панически боялась остаться без врачей. Это не оправдание, а объяснение.

— Есть же районный онколог, — объясняли ей. — Вы все равно не будете здесь лежать вечно!

Но Леля собиралась — вечно. На выписку не соглашалась. Нудно повторяла, что ни за что не уйдет. Я Лелю не понимала и рвалась домой.

Ей даже пошли навстречу и сделали первую химию в палате, хотя это и не положено. Бедная наша Лелька вся сжалась под капельницей, грозно нависающей над кроватью прозрачным олицетворением новой беды. Нам всем тоже было не по себе.

Но наконец предел терпения хирургов иссяк, и они вышли из весенних берегов.

— У нас огромная очередь, вы это знаете, — сказали Леле. — Каждое место на вес золота. Сколько могут ждать другие больные? Имейте совесть! Мы вас завтра выписываем!

Леля зарыдала. Успокоить ее мы не сумели… Она звонила дочке и горько причитала в мобильный, какая здесь в клинике жестокость. И как все несправедливы. Врач хлопнул дверью.

…А Лена не желала вставать после операции. Залегла, как симпатичная кареглазая медведица в берлоге-кроватке, там окопалась — и преотлично. Комфортно. Ходить ей трудно и больно, у нее дренаж, мало ли что велят врачи… Это не оправдание, а объяснение.

Сестры пожаловались хирургу. Тот пришел и мгновенно схватил Лену в жесткие объятия. Ловко, без труда поднял, аккуратно, как куклу, поставил на ноги, встал сзади и холодно приказал:

Лена сопротивлялась. Рвалась обратно в кроватку… Но хирург перекрыл этот легкий путь дезертира.

— Я сказал: пошла! До двери и обратно! Вперед! И не изображай из себя страдалицу! Буду теперь лично тебя каждый день гонять!

Лена мрачно, неохотно двинулась… Очевидно, проклиная в душе хирурга.
И вдруг подумалось…

Доктора, дорогие… Из Центра Петровского, 62-й больницы, 600-койки… Как же вам тяжко приходится с нами… Да, мы больные, несчастные, не вполне адекватные и сломавшиеся от своих мучений… Мы порой не отдаем себе отчета в собственных поступках. Вытворяем черт те что… И слишком часто, отупев, неосознанно пытаясь освободиться от боли, сбрасываем свои муки на ваши плечи. И еще думаем, что так и надо. Это не оправдание, а объяснение.

Вы нас, конечно, прощаете. Вы все понимаете. Спасибо…

Номер шесть

Как-то неуютно сознавать, что забыла ее имя и отчество… Может, рядом бродит призрак незваного Альцгеймера?

Хотя все в отделении называли ее просто бабушкой. Она бодро постукивала палкой по коридору, словно и операции никакой недавно не было. Сияла молодыми карими глазами. И охотно рассказывала:

— У нас онколог — семейный врач! Издавна. У меня мама и младшая сестра умерли от рака, две дочки больны: то химия, то облучение, а год назад и внучка здесь оперировалась. Я, когда свой диагноз узнала, задумалась… Говорю врачу: «Доктор, а может, раз — и все? Лет мне много, зачем сейчас что-то делать? Пора уходить...». Но он не согласился: «А смерть-то какая страшная… “Раз — и все!” не получится. Будем оперироваться…». Вот я сюда и пришла…

Внучку я видела. Энергичная, эффектная, она привозила на машине бабушке маленький телевизор, чтобы та не скучала вечерами в палате. Но смотреть его бабушке не дает соседка. Требует тишины. Наша Лелька прозвала ее «розовый халат». Прозвище приклеилось.

Бывшая певица в розовом вообще-то невыносима. Она без конца кричит на сестер и больных и раздражается на врачей. Видимо, хочет, чтобы сестры кололи совсем без боли и без конца ей улыбались, чтобы врачи прикасались к ней на перевязках нежно-сексуально и влюбленно следили лишь за ней одной, чтобы швы ее не беспокоили, чтобы чистота была стерильной на манер операционной, а еда — как в ресторане «Националь».
Ей кажется, что все здесь к ней равнодушны, все грубы и далеки от профессионализма.

— Если Халату здесь так не нравится, то что он здесь делает? — риторически вопрошает Лелька.

Главное, что это чушь собачья… Искаженное восприятие. Розовый халат видит все в кривом зеркале, с точностью до наоборот: здесь высококлассные врачи, приветливые умелые сестры, очень вкусная еда и чистота такая, что мне в моей квартире и не снилась…

— Розовый халат опять сегодня так кричал на бабушку… — грустно жалуется Лелька. — В коридоре было слышно…

— А чего певица хотела на сей раз?

— Да фиг поймешь… Лучше бы спела нам что-нибудь… Всех здесь достала! А бабушка ведь даже не ответила.

Старушка отличается поразительной кротостью. Говорит нам:

— Пусть себе кричит… Телевизор я могу и в холле смотреть. Только угодить ей трудно: все всегда не так…
— Я бы удушила! — признается честная Лелька.

Любопытно, как бы ей это удалось с дренажом и с одной левой рукой: вторая прооперирована и подчиняется пока плохо.

— Девочки, — говорит бабушка, — мою соседку завтра выписывают. Нужно ее проводить по-хорошему…

— Что?! — шипит злая Лелька. — Провожать Розовый халат?! Ни за какие коврижки! Пусть его сам черт провожает!

Бабушка молчит и сияет карими молодыми глазами.Мы с Лелькой переглядываемся…
…И видели бы вы, как потрясена была бывшая певица, увидев нас, вышедших с ней попрощаться и пожелать всего доброго… Как изумленно шептала слова благодарности… Даже сестры и нянечки прибежали проститься… Ох, наша бабушка…

А рядом стоял приехавший за Розовым халатом сын, широко улыбался и, конечно, радовался, что все здесь так полюбили его мать…

Номер семь

Почему-то мне внезапно захотелось, чтобы вот такая девочка-подружка была у кого-нибудь из моих бакалавров или мальчиков-учеников, способных на верность…

…Меня привезли из реанимации, и я увидела новую соседку. На кровати рядом. Когда меня увозили в операционную, кровать пустовала.
Совсем юный светленький стебелек, вдруг напомнивший молодую Марину Влади из фильма «Колдунья».

Девочка сразу охотно бросилась мне помогать. И разговорилась.

Ксения. Двадцать семь лет. С Дальнего Востока. Списалась через сайт с клиникой и получила разрешение приехать оперироваться. Будет делать сам директор клиники, академик… Ксеня произносила его имя и имена наших профессоров и хирургов шепотом, так благоговела…

Ей нужна пластика пищевода. Он сожжен кислотой… Очевидно, желудок тоже пострадал.

— Это вышло случайно, — быстро добавляет Ксюша.

Случайно так случайно… Мы сделали вид, что поверили.

Ксеня не может есть, только пьет. Все сбивает себе в блендере, с собой привезла. Каждое утро тщательно подкрашивается, надевает красивый костюмчик (у нее и здесь немало нарядов) и звонит домой. Сначала маме. Узнает насчет ее здоровья и все ли в порядке с шестилетней дочкой. Потом мужу. Я даже не очень понимаю зачем. Отношения крайне напряженные, тягостные. Ксеня часто взрывается на крик. Жмется на кровати от неведомой мне боли.

— Ты мог бы поинтересоваться ребенком! Хоть раз в жизни! Тем более что меня нет! А обо мне ты вообще забыл! Понятно даже паровозу! Ты автомат по раздаче газировки! Ну и что?! Пусть все слышат, у меня хорошая палата!

Думаю: забыл и забыл… Может, и ей давно пора от него отвернуться? Она словно вымаливала уже истаявшую любовь, пыталась, как многие, докричаться до нее, достучаться… Из последних сил дозваться отклика, который уже не прозвучит… У каждого из нас — свои пределы. Достигли их — и дальше ни шага… Типичная, в общем, история. Ничего нового. Если бы не сожженный случайно пищевод…

— Я бизнесом занимаюсь, — рассказывает Ксения. — Небольшим. Но мы пока выживаем. Вот деньги собрала — и сюда. У нас такие сложные операции не делают.

Здесь она совершенно одна. Есть какая-то тетя, кажется, двоюродная. В Подмосковье. Но она в клинику не приезжает. Вся палата пестует Ксюшку и ей помогает: где что заказать-купить, например, чулки для операции, соки, пюре…

Ксеня смотрит растерянно. Думаю: неужели такие вот девочки способны заниматься бизнесом?! Которые нечаянно сжигают себе пищевод кислотой, а ночами тоскуют и плачут (один раз слышала). Окликнула:

— Ксюша…

Они притворилась спящей.

Или я совершенно не понимаю таких девочек, или совершенно не знаю, что такое бизнес… Насчет него я действительно слабовата.

Почему-то к ней часто приходят студенты, интересующиеся историей ее болезни. И здесь я тоже ничего не понимаю. Это вот для чего? Наверное, необходимо для будущих медиков. Расспрашивают о том, как она живет с сожженным пищеводом. Ксеня всем все старательно рассказывает, они записывают… И никому нет дела, как ей больно, что она чувствует, в который раз повествуя о себе… Маленькие трагедии только называются маленькими. Это условность.

Насколько я выяснила, на УЗИ картина ужасающая. Пищевод нужно просто лепить заново. А конструировать его будут из Ксанкиного кишечника. Оттуда возьмут — сюда поставят…

Ксеня снова вытаскивает свой верный блендер. Он тихонько, успокаивающе гудит…

— Вот вы про Влади говорили… — вспоминает Ксюша. — А я ведь ее совсем не знаю. Только что была женой Высоцкого… Я вообще кино плохо знаю. И литературу тоже. Я не очень образованная. Вот приеду домой, буду читать и смотреть. И дочку уже к школе нужно готовить…

Выписываясь, я дала ей свои телефоны. Объяснила, что мы живем рядом. Всегда можем прийти и ей помочь. Принести что-нибудь… Девочка не позвонила.

…Она мне показалась человечком, потерявшимся в метели…

Номер восемь

Это была какая-то достоевщина, гоголевщина, булгаковщина… Злая фантастика.

Я вышла, как обычно, в коридор прогуляться. Матерь божья!.. Обалдеть!
Не очень знакомый мне человек разгуливал там горделиво в полном одиночестве босиком и в одной простыне. На манер греческой тоги. Глазки у него были очень нехорошие, безумные. Ку-ку, говоря попросту. Все больные давно в страхе разбежались по своим кроватям.

Появился молодой ординатор и осторожно и тихо попросил «грека» вернуться в палату и одеться. И тот отвечал примерно-приблизительно: «А что в палате? Там все то же самое…»

Как в известном анекдоте про ботинки: дома тоже один черный, второй коричневый. А еще есть про кладбище, куда поползем в простыне…

Но тогда было не до смеха. Сестры подплыли очень ласково и присоединились к ординатору, уговаривая «грека» пойти в палату.

А я, если честно, попросту струсила. И метнулась назад.

— Я его вчера видела, — флегматично сказала моя соседка. — Сдается, крыша поехала… Его вчера из реанимации привезли. Там, видно, и повредился. Только вчера он гулял в пижаме. А глаза… да… были совсем жуткие… Я сразу внимание обратила.

До этого случая я никогда не видела и не слышала, что люди сходят с ума именно там. Позже мне подруга тоже поведала один такой случай.

Очевидно, все же реанимация здесь ни при чем. Просто идет наложение боли на боль, страдания на страдание. И человек не выдерживает. А я, наверное, раздружусь навек с головой в бесконечных ожиданиях непрерывных биопсий.

Механизмы перегрузки в деталях, наверное, не известны никому. А в целом…

Моя мама в старости явно стала переходить в иную, агрессивную плоскость. Злобно на всех кричала, всех ненавидела, и меня в том числе. Повторяла:

— Думаешь, всегда будешь молодой и здоровой? Скоро все это пройдет…

Я ничего такого не думала.

Видимо, здесь у пожилых людей срабатывает жестокая истина, что им пора уходить, а другие еще пока остаются. И поднимает голову ненависть.

…Как-то приехала психиатр из диспансера. Мама начала так кричать и набрасываться с кулаками на врача, что та испуганно съежилась и попятилась от восьмидесятипятилетней женщины. А если бы доктор встретилась с молодым, съехавшим с катушек мужиком? Вроде Ивана Бездомного…

Не знала я, что у нас водятся такие пугливые психиатры. И к чему их готовили? К смирным благоразумным пациентам? Очень смешно…

Пришлось мне защищать врача, закрывать его собой и приводить маму в порядок. Так что дальше я на психиатрию не рассчитывала.

А у мамы повреждения сознания наметились давно, еще со смерти моего младшего пятнадцатилетнего брата. У меня тогда началась дисфагия. Неврологи вытянули.

Он был моим первым ребенком, я помогала маме его растить, гуляла с ним, сказки ему рассказывала… И гордилась, что первым его словом стало мое имя…

— Это ты не смогла проглотить его смерть, — сказала позже подруга.

…Я не знаю, сколько можно грузить на психику. Наверное, зависит от каждого. Но все равно мера мучения имеет свои пределы. И где тот измеритель? И где механизм самоуправления?

Практически у всех онкологических больных стрессы неизбежны. Это понятно, только вот что дальше… И как лечить, как оперировать психически неустойчивых? Тех, которые уже наблюдаются у психиатров и психотерапевтов? Такой больной способен и без повода накинуться на врача или на соседа. И это совсем не смешно…

…Интересно, какими великими ценностями жизни можно объяснить мучения людей на Земле, особенно тяжелобольных, и страдания умирающих? Такие ценности есть? Я их не знаю. Разве что музыка… И то сильно сомневаюсь.

…Больной в простыне быстро исчез из отделения. Куда-то срочно перевели.

Я встречала в онкологии странненьких и раньше. Еще Чацкий утверждал: «Я странен. А не странен кто ж?» И был прав. Все немного на особинку. Каждый по-своему.

…Лишь бы дело у нас не дошло до выбора той самой простыни, в которую лучше всего завернуться…