Нанес мощнейший удар по коммунистической идеологии, считает глава Синодального отдела Русской Православной Церкви по взаимодействию с Вооруженными силами и правоохранительными учреждениями протоиерей Димитрий Смирнов. «То, как Солженицын сумел охватить и показать нашу трагедию, произвело мощное впечатление и на Россию, и на весь мир. Это был сильнейший удар по коммунистической религии. Но, к сожалению, сейчас он на Западе известен больше, чем в России, особенно в среде простого народа. А ведь это самый настоящий классик отечественной литературы, взывавший к правде и справедливости, ставший олицетворенной совестью нации», - сказал отец Димитрий в интервью сайту Regions.ru .
«Его значение в мировой культуре будет только возрастать. Как никто другой, он дал всеобъемлющую и глубокую оценку советской эпохе. В этом смысле и „Архипелаг ГУЛаг“, и „Красное колесо“ расставили все точки над i», - считает священник. «Знакомство с его творчеством началось у меня еще в школьные годы - „Один день Ивана Денисовича“ и „Раковый корпус“. Студентом я прочел „Архипелаг ГУЛаг“, и это было не только эстетическое потрясение, - эта книга оказала важное влияние на выбор моего пути в жизни», - заключил отец Димитрий.
По мнению же настоятеля храма Покрова Пресвятой Богородицы в Филях протоиерея Бориса Михайлова, значение А.И.Солженицына «простирается гораздо дальше того, что мы условно называем культурой». «Оно вообще выходит за рамки определенных сфер деятельности. Сам Господь давал ему силы на пророческое обличительное служение. Бог послал нашей стране и нашему народу в век величайшей катастрофы послал двух великих людей - Солженицына как пророка и Сахарова как юродивого, чтобы они обличали неправду всей нашей советской жизни», - полагает священник.
«Солженицын сумел прочувствовать и выразить общенародную трагедию. Его жизнь - а точнее, житие, - стало дерзновенным ответом российской истории ХХ века. Господь благословил его: проведя его через все тяжкие жизненные испытания, дал ему возможность творчески осмыслить и изобразить эту историю. Я говорю не только об «Архипелаге», но и о «Красном колесе», - пояснил отец Борис.
«Моей первой книгой Солженицына был опубликованный еще при Хрущеве «Один день Ивана Денисовича». Я был под очень сильным впечатлением. А «Архипелаг ГУЛаг» произвел в моей душе самый настоящий переворот. До сих пор помню первое парижское издание - то, которое для многих стало самой настоящей святыней, потому что те стоны и слезы миллионов людей, вся та неправда и вызов небу, в котором повинны коммунисты и вся их система - все это было открыто Солженицыным и стало известно людям», - рассказал протоиерей Борис Михайлов.
А по мнению настоятеля храма Всемилостивого Спаса бывшего Скорбященского монастыря на Новослободской протоиерея Александра Ильяшенко, имя Солженицына навсегда вписано в историю русской культуры и русского общества. «Он не побоялся сказать правду о страшных репрессиях и лишениях, которые пережил наш народ», - сказал священник. «Еще в 14 лет я прочел «Один день Ивана Денисовича», который тогда только что был опубликован. И для меня, и для многих людей тогда это произведение было подобно грому среди ясного неба. И «В круге первом», и «Раковый корпус», и, конечно, «Архипелаг ГУЛаг» - это произведения и высоких художественных достоинств, и высокого публицистического звучания. В них Солженицын не испугался противостать всей тоталитарной системе», - отметил пастырь. «В личности Александра Исаевича очень важно именно это единство писательского таланта и мужества гражданина и патриота», - отметил отец Александр.
(1918–2008). О нем вспоминает протоиерей Николай Чернышев, клирик храма святителя Николая в Кленниках. Последние годы отец Николай был духовником писателя.
Протоиерей Николай Чернышев родился в 1959 году в Москве. В 1983 году окончил художественно-графический факультет МГПИ. В 1978 году принял крещение. В 1991 году окончил Московскую духовную семинарию. Учился иконописи у И. В. Ватагиной и архимандрита Зинона (Теодора). Рукоположен в диаконы в ноябре 1989 года, в священники - в январе 1992.
- Отец Николай, как вы познакомились с Александром Исаевичем и стали его духовником?
Вскоре после своего возвращения в Россию Александр Исаевич с Натальей Дмитриевной пришли к нам в храм на Маросейку, потому что давно знали настоятеля храма отца Александра Куликова. До изгнания они были прихожанами Николо-Кузнецкого храма, где в то время служил отец Александр, исповедовались там и у , и у него. Узнав, что отец Александр теперь служит на Маросейке, они пришли к нему, а батюшка поручил мне вести эту семью. Так я познакомился с этими удивительными людьми.
К тому времени я уже читал некоторые книги Александра Исаевича (правда, немногие) и не только узнавал в них новое о нашей недавней истории, но и чувствовал духовное родство писателя с Михаилом Николаевичем Гребенковым - художником, с которым я тесно общался, когда учился в старших классах и готовился поступать в институт.
Прекрасный художник и педагог, Михаил Николаевич учил меня и других учеников не только рисунку, но и жизни. Дело было в семидесятые годы, тогда даже в неформальной обстановке мало кто решался говорить правду о советской истории и действительности, тем более школьникам, а Михаил Николаевич говорил, открывал нам, молодежи, глаза. От него мы впервые узнали, какую трагедию пережила и продолжает переживать Россия в XX веке.
Протоиерей Николай Чернышев. Фото Юлии Маковейчук
Позднее в книгах Александра Исаевича я прочитал то же самое, часто даже сформулированное так же. Люди одного поколения, оба фронтовики, они одинаково понимали, что происходило в стране, одинаково это переживали. Во многом благодаря Михаилу Николаевичу я еще тогда задумался о Боге и в 1978 году крестился, познакомился с отцом Александром Куликовым.
Тогда у вас были органичные отношения «ученик-учитель». А тут вам пришлось окормлять великого человека, которому вы годились во внуки, наставлять его. Не страшно было?
Да, робел. Но наставлять, конечно, не пришлось. Приходилось выслушивать искреннюю глубокую исповедь, касавшуюся разных сторон жизни. Только однажды я дерзнул сделать наставление Александру Исаевичу, предварительно попросив у него прощения за это. Я уже в одном интервью это рассказывал, но могу повторить.
Шли последние годы его земной жизни, и однажды он признался мне, что не знает, зачем он сейчас на земле. Мне кажется, сказал Александр Исаевич, что я совершил всё, что мог, и благодарен за это Богу; я не был уверен, что буду доживать свой век в России, что увижу здесь опубликованными все мои книги, и их прочтет много людей; вижу, что это приносит плоды.
«Простите, Александр Исаевич, - сказал я, - до последнего дня, последнего часа, пока Господь держит человека на земле, в его жизни есть смысл. Пожалуйста, не забывайте об этом и, как бы ни таяли физические силы, ищите, что еще не досказано, не доделано». С моей стороны это было дерзостью, но Александр Исаевич поклонился и поблагодарил.
Позже в телеинтервью он сказал, что еще недавно не представлял, для чего до сих пор живет на земле. Но теперь, продолжил он, я понимаю, что если бы строил свою жизнь так, как мне хотелось, по своей воле, наломал бы дров; теперь понимаю, что Господь вел меня наилучшим для меня образом. Я не цитирую дословно, но смысл его слов передаю верно. Такое открытие сделал он для себя в последние годы, и это стало еще одним его шагом для соединения с Богом здесь, на земле.
До последнего дня он, несмотря на болезнь, работал. Сейчас Наталья Дмитриевна трудится над оставшимися рукописями, которые, надеюсь, будут опубликованы.
Даже многие из тех, кто благодарен Александру Исаевичу за «Архипелаг ГУЛАГ», еще при жизни критиковали его за желание быть учителем, находили в этом учительстве сходство с поздним Толстым. Но про Толстого преподобный Амвросий Оптинский с сожалением говорил, что слишком горд и потому никогда не обратится ко Христу. Вы знали именно Солженицына-христианина, который, наверное, сильно отличался от мифа об учителе жизни?
Могу засвидетельствовать, что гордецом Александр Исаевич не был. Как я уже говорил, исповедовался он искренне, глубоко, разносторонне. У меня в свою очередь накопились вопросы о его жизни, творчестве, интересах, и я попросил его о личной встрече. Мы встретились, и я увидел не учителя, а глубокого и честного исследователя, человека, который больше спрашивает, чем отвечает, старается понять собеседника. Я советовался с ним по каким-то жизненным вопросам, и он ничего не посоветовал мне категорично. Наверное, это правильно, а это нет, но мне трудно судить - вот примерно так он говорил. Совсем не менторским тоном.
Ни одного талантливого человека невозможно подчинить каким-то стандартам, даже самым благочестивым. Чем талантливее человек, тем меньше он вписывается в стандарты. Это видно и в житиях святых. Они никогда не повторяли друг друга и почти всегда удивляли окружающих. И Александр Исаевич был нестандартен, поэтому не мог нравиться всем, а любителей стандартов даже раздражал.
В своей публицистике он один из первых вернулся к веховской традиции, и для многих путь к вере начался с его статей, с прочитанного в самиздате сборника «Из-под глыб». Однако теперь некоторые, в том числе и священники, говорят, что, конечно, Александр Исаевич ходил в храм и причащался, но многого не понимал, и его публицистика по духу не вполне церковная.
Александр Исаевич не был богословом. Он был писателем и публицистом. Но только Господь может рассудить, кто из нас насколько православен и воцерковлен. Праведный Алексий Мечев однажды сказал своим чадам: мы на самом деле и не знаем, кто ближе предстоит Престолу Господню. Вот и не будем судить, подменять своими человеческими суждениями Суд Божий.
Я видел Александра Исаевича в домашней обстановке, запомнил его как необычайно доброго человека, семьянина, ответственно относящегося к жене и детям. Своей жизнью он нес добро и свет, радость и мир. В этом было его христианство, а не в декларациях и соответствии деклараций тому или иному курсу.
Вскоре после возвращения на Рождественских чтениях он сказал, что нужно извиниться перед старообрядцами. Больше его на не приглашали. Хотя клятвы XVII века сняты еще в семидесятые годы и есть единоверцы, разговоры о расколе были в церковной среде не очень популярны, чуть ли не по умолчанию считалось, что он был неизбежен, и Патриарх Никон во всем прав. Некоторые священники даже убеждены в святости Никона. Теперь это обсуждается, например, о сериале «Раскол» церковные люди высказывали разные мнения. От одного опытного духовника я слышал, что канонических разногласий у нас со старообрядцами нет. Получается, что и в некоторых вопросах церковной жизни Александр Исаевич опередил свое время?
Безусловно. Вы сами ответили на свой вопрос. Это свойство пророка. Не будем комментировать подробнее, но смелое предвидение, часто идущее вразрез с тем, что говорят современники - именно пророческое качество. Поэтому не наше дело судить, кто насколько церковен. В Александре Исаевиче я вижу предельную честность и глубочайшую любовь к Богу, к Церкви, к России, которой он посвятил свою жизнь именно как христианин.
- Вас как человека и как священника общение с ним обогатило?
И до сих пор обогащает. Каждый год в августе, в день кончины Александра Исаевича или через несколько дней, в Доме русского зарубежья проходят вечера его памяти. Собираются люди, которые помнят его, продолжают его дело. И еще несколько раз в год Дом русского зарубежья проводит чрезвычайно интересные конференции, посвященные жизни и творчеству Солженицына. Все мероприятия записываются на видео, многие выступления, я надеюсь, будут опубликованы. Нам еще предстоит осмыслить масштаб личности Александра Исаевича, его вклад в русскую литературу, в русскую историю, в русскую жизнь. Такие вечера приближают к осмыслению.
Последние годы я летний отпуск провожу на Соловках и вижу, что из года в год всё более заглушается память о том, что там происходило в XX веке. Прошлым летом в музее истории XX века я слышал страшные по своему цинизму слова: «Пожалуйста, не преувеличивайте, не верьте страшилкам о Секирной горе. Лагерным начальникам тоже надо отдохнуть и расслабиться, вот они в свои выходные и ездили туда пострелять». Звучит так, как будто они стреляли белок или уток. Туристам цинично навязывают, что государство себя защищало от бандитов, и ничего страшного на Соловках не было.
Как важно сейчас вспомнить предупреждения Александра Исаевича о том, что забывая о своем прошлом, мы открываем дорогу новым палачам, которые только и ждут, когда же люди забудут, и можно будет начинать всё сначала. И он же говорил, что если мы забудем о подвиге , предадим Церковь. Его предупреждения по-прежнему актуальны.
Когда-то сказал про , что к нему полностью применимы слова Христа: «Огонь пришел низвести я на землю, и как желал бы, чтобы он возгорелся!» (Лк. 12, 49). Считаю, что эти слова Христа применимы и к Александру Исаевичу. Всё, что он делал, делал с огненной верой. Именно евангельская истина вела его по жизни.
Евангельский образ огня объемен и многозначен. Конечно, это животворящий огонь, который всех освещает и просвещает, но кого-то может и обжечь. Равнодушным этот огонь не оставляет никого, но некоторые стремятся быть от него подальше. Стремятся по той же причине, по которой не все любят Достоевского. Дело не в тяжеловесности языка (иногда именно этим объясняют свою нелюбовь к Федору Михайловичу), а в том, что он пишет о самых болезненных проблемах русского общества, русского человека. И Александр Исаевич брал на себя такой же крест - рассматривал самые болезненные проблемы общества и человека. Конечно, не всем хочется прикасаться к этой боли, разделять ее.
Мы с вами говорили об Александре Исаевиче как христианине и гражданине, но нельзя забывать, что он был и замечательным писателем. Историю XX века будут изучать не только по его лагерной прозе, но и по «Раковому корпусу», «Матрениному двору», «Крохоткам». Это настоящая русская классика.
Беседовал Леонид Виноградов
В 1972 году Александр Солженицын направил Патриарху Пимену Великопостное послание, в котором, в частности, говорилось: «Какими доводами можно убедить себя, что планомерное разрушение духа и тела Церкви под руководством атеистов есть наилучшее сохранение ее? Сохранение для кого? Ведь уже не для Христа. Сохранение чем? Ложью? Но после лжи - какими руками совершать Евхаристию?»
Однажды, находясь в Гулаге в глубине Сибири, Солженицын принимает решение никогда больше не лгать. По Солженицыну это значит «не говорить того, что не думаешь, но уж: ни шепотом, ни голосом, ни поднятием руки, ни опусканием шара, ни поддельной улыбкой, ни присутствием, ни вставанием, ни аплодисментами».
«Не лгать! Не принимать участия во лжи! Не поддерживать ложь!»
Не лгать - значит не говорить то, что не думаешь. Это был отказ от лжи, как будто чисто политической, но эта ложь имела измерение вечности.
Несомненной заслугой Солженицына является то, что он остался верен однажды избранному им принципу. Так человек становится на путь, ведущий к познанию истины. Слово правды среди общего молчания в атмосфере безбожной лжи - это несомненное достоинство.
После известия об изъятии «Архипелага» 5-го сентября 1973 года А.И. Солженицын посылает распоряжение немедленно печатать его на западе. В этот же день он отправляет «Письмо вождям Советского Союза». Сначала это письмо было закрытым. Опубликовано оно было спустя несколько месяцев. В письме писатель размышляет о судьбах народов и предостерегает правительство от грозящей национально-государственной катастрофы, если не будут во время сделаны выводы. В качестве способов избежать этой катастрофы видится отказ от марксистско-ленинской идеологии, прекращение имперской политики захвата и расширения, путь самоограничения с упором на внутреннее, а не внешнее развитие.
Архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской) пишет так об авторе «Архипелага»:
«Нет злобы в его слове, но покаяние и вера: Архипелаг ГУЛАГ - вино русской совести, взбродившее на русском терпении и покаянии. Здесь нет злобы. Есть гнев, сын большой любви, есть сарказм и его дочь - беззлобная русская, даже веселая ирония».
Живя за границей, Солженицын примкнул к Русской зарубежной церкви (РПЦЗ).
В 1974 году писатель обратился с посланием к III Всезарубежному собору, в котором анализировал проблему раскола XVII века. «Русской инквизицией» назвал он «потеснение и разгром устоявшегося древнего благочестия, угнетение и расправу над 12 миллионами наших братьев, единоверцев и соотечественников, жестокие пытки для них, вырывание языков, клещи, дыбы, огонь и смерть, лишение храмов, изгнание за тысячи верст и далеко на чужбину-их, никогда не взбунтовавшихся, никогда не поднявших в ответ оружия, стойких верных древле-православных христиан».
В атеистических гонениях на Церковь в ХХ веке писатель видел возмездие за то, что «мы обрекли» староверов на гонения -
«...и никогда не дрогнули наши сердца раскаянием! 250 лет было отпущено нам для раскаяния, - продолжает он, - а мы всего только и нашли в своем сердце: простить гонимых, простить им, как мы уничтожали их».
Собор проникся словом пророка, признал старые обряды спасительными, а вскоре даже поставил епископа, служащего по старым обрядам, и попросил прощения у старообрядцев.
В работе «Христианство на Руси» (глава из «Красного колеса») Солженицын говорит, что только Церковь может быть возродительницей жизни, только она может ответить на тупик современного мира, «откуда ни наука, ни бюрократия, ни демократия, ни более всех надутый социализм не могут дать выход человеческой душе».
В Америке Солженицын ездил из своего «вермонтского затвора» за тысячи километров в «противоположный» американский штат Орегон, где был самый крупный старообрядческий приход Белокриницкого согласия в США, и молился там. Солженицын активно действовал, призывая РПЦЗ к канонизации всего сонма новомучеников и исповедников российских ХХ века, которая состоялась в итоге в 1981 году. Он лично предоставил множество документов о мучениках на Собор Зарубежной церкви.
В речи на церемонии вручения Темплтоновской премии за «прогресс в развитии религии» 10 мая 1983 г. Александр Солженицын говорил:
«Больше полувека назад, ещё ребёнком, я слышал от многих пожилых людей в объяснение великих сотрясений, постигших Россию: „Люди забыли Бога, оттого и всё“. С тех пор, потрудясь над историей нашей революции немногим менее полувека, прочтя сотни книг, собрав сотни личных свидетельств и сам уже написав в расчистку того обвала 8 томов, - я сегодня на просьбу как можно короче назвать главную причину той истребительной революции, сглодавшей у нас до 60 миллионов людей, не смогу выразить точнее, чем повторить.»
В 1996 г. на V Рождественских образовательных чтениях А.И. Соженицын призывал: «Необходимо православным являть активность и за пределами храмов». В своих поступках, творчестве и публицистике он вновь возвращает нас к первоосновам веры. К тому, что мир Божий един и отделение церкви от общества во многом искусственно, поэтому церковные болезни неизбежно отзываются болезнями общества. И наоборот - игнорирование церковью болезней общества приводит к тому, что эти болезни от общества перекидываются на церковь. Таким образом, разговор о границах церкви переходит в разговор об ответственности христианина за мир.
Священник Владимир Вигилянский сообщил, что в советские времена писатель «оплачивал экспедиции в Нижегородскую, Тверскую и другие области, где добровольные помощники ходили по селам и деревням и собирали сведения о жертвах террора и о новомучениках».
Тесные отношения со старообрядцами Солженицын сохранил до конца. Вернувшись в Россию, живя на даче в Троице-Лыкове он часто принимал у себя многих староверов. Там же священник РПЦЗ причащал писателя.
Помня и почитая Александра Исаевича Солженицына, можно и должно сказать о нём слова другого лауреата Нобелевской премии Бориса Пастернака:
«Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора -
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра»
От мудрости к прозорливости
Будучи гениальным творцом, Солженицын тем не менее всегда оставался затворником. Он не был «своим» для этого мира. Жизнь А.И. Солженицына показывает нам религиозное измерение истории. Его действия, его выборы пронизаны призванием свыше.
Он писал:
«Хотя знакомство с русской историей могло бы давно отбить охоту искать какую-то руку справедливости, какой-то высший вселенский смысл в цепи русских бед, а - я в своей жизни эту направляющую руку, этот очень светлый, не от меня зависящий смысл привык с тюремных лет ощущать. Броски моей жизни я не всегда управлялся понять вовремя, часто по слабости тела и духа понимал обратно их истинному и далеко рассчитанному значению. Но позже непременно разъяснялся мне истинный разум происшедшего - и я только немел от удивления. Многое в жизни делал противоположно моей же главной поставленной цели, не понимая истинного пути, и всегда меня поправляло Нечто. Это стало для меня так привычно, так надёжно, что только и оставалось для меня задачи: правильней и быстрее понять каждое крупное событие моей жизни».
Солженицыну А.И. присуще глубокое мистическое чувство присутствия Бога, Бога действующего, Бога творящего, Бога спасающего.
Александр Исаевич очень ценил время. Он говорил: «Надо каждый день поступком отпечатываться в жизненный путь».
Патриарх Кирилл (в 2008 году Митрополит Смоленский и Калининградский) в соболезновании по случаю кончины Александра Солженицына говорил «Пророческое служение, которое почивший нес долгие десятилетия, помогло многим людям обрести путь к подлинной свободе. Александр Исаевич смело обличал неправду и несправедливость».
Сам Александр Солженицын говорил:
«Наша жизнь - не в поиске материального успеха, а в поиске достойного духовного роста. Вся наша земная жизнь есть лишь промежуточная ступень развития к высшей - и с этой ступени не надо сорваться, не надо и протоптаться бесплодно. Одни материальные законы - не объясняют нашу жизнь и не открывают ей пути. Из законов физики и физиологии нам никогда не откроется то несомненное, как Творец постоянно и ежедневно участвует в жизни каждого из нас, неизменно добавляя нам энергии бытия, а когда эта помощь оставляет нас - мы умираем. И с не меньшим же участием Он содействует жизни всей планеты - это надо почувствовать в наш тёмный, страшный момент».
Солженицын всегда проявлял способность к жертве, готовность стоять до конца, отсюда мудрость в поступках, граничащая с прозорливостью. Он утверждал «Православие, сохраняемое в наших сердцах, обычаях и поступках, укрепит тот духовный смысл, который объединяет русских выше соображений племенных».
Будучи наделённым даром пророчества, Солженицын как бы завещал: «...путь человечества длинный путь. Наша история и состоит в том, чтобы, проходя через все соблазны, мы вырастали. Почти что в самом начале евангельской истории Христу предлагаются одно за другим искушения, и Он одно за другим отвергает их. Человечество не может сделать это так быстро и решительно, но Божий замысел, мне кажется, в том, что через многовековое развитие мы сумеем сами начать отказываться от соблазнов».
Библиография:
- Дударев А. Экзорцист русской души: христианское служение А.И. Солженицына, «Сибирские огни» 2008, № 10
- Интервью Александра Солженицына журналу «Шпигель». Известия, № 129, М., 24 июля 2007 г
- Память и беспамятство в Церкви и обществе: итоги ХХ века. Материалы международной научно-богословской конференции. М., 2004
- Солженицын, Александр Исаевич http://ru.wikipedia.org/
- Солженицын А.И. Выступление на V Рождественских образовательных чтениях. http://www.solzhenitsyn.ru
- Солженицын А.И. Публицистика. В двух томах, Ярославль, 1996
- Солженицын А.И. Собрание сочинений в девяти томах. М., 2001
Александр А. Соколовский
Идеологизм Солженицына не одобряли в русском зарубежье, но приняли на родине. Фото Бориса Кавашкина/ТАСС
Так уж повелось, что в России писатель (да и вообще яркий публичный человек) воспринимался учителем жизни. То есть пастырем (в том числе и в религиозном смысле). Естественно, это предопределяет пристальный интерес к его религиозным взглядам. Кто-то, как, например, Лев Толстой, этим активно пользовался. Кто-то, как наш сегодняшний герой - Александр Солженицын, относился к этому негативно.
Но такая традиция тем не менее, увы, остается.
В дни Ивана Денисовича
Давно уже стало общим местом утверждение, что жизнь и творчество Александра Исаевича Солженицына отразили отечественную историю ХХ века. Впрочем, банальность утверждения не делает его в меньшей степени истинным.
В данном случае симптоматичны (и символичны) религиозные искания писателя. По собственному признанию Александра Исаевича, он воспитывался в верующей семье и, будучи школьником, посещал церковь. Позднее писатель возвращался в воспоминаниях к тому «необычайному по свежести и чистоте изначальному впечатлению, которого потом не могли стереть никакие жернова и никакие умственные теории». Но пропагандистский прессинг, который нередко подменял собой процесс преподавания в школе, а также привлекательность (от слов «прельщение», «прелесть») коммунистической идеологии на долгие годы загромоздили для будущего писателя путь к храму, прикрыв собой «неповторимое, чисто-ангельское восприятие богослужения, которого в зрелом возрасте уже не наверстать». «В молодом возрасте легки эти переходы», – признается он позднее в «Марте Семнадцатого».
Еще одним общим местом стали другие слова Солженицына – о «благословении тюрьмы». Но именно в лагере молодой наблюдательный человек обратил внимание, что вера действительно поддерживает зэка, не дает ему сломаться. В «Одном дне Ивана Денисовича» он так описал чувства заглавного героя, которые, можно предположить, были близки и ему, учитывая определенную автобиографичность персонажа: «Тоже горюны: Богу молились, кому они мешали? Всем вкруговую по двадцать пять сунули. Потому пора теперь такая: двадцать пять, одна мерка». При этом Иван Денисович Шухов подчеркивает: «Я ж не против Бога, понимаешь. В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков считаете, рай и ад нам сулите? Вот что мне не нравится».
Когда после освобождения из заключения Солженицын возвратился в церковь?
По мнению протоиерея Александра Меня, это произошло не сразу. Размышляя о рассказе нобелевского лауреата «Пасхальный крестный ход», он в разговоре с автором настоящей статьи обращал внимание, что богослужение там дано глазами неверующего. Последнее подтверждается и в письменных воспоминаниях Меня о Солженицыне: «Христианство было для него некоей этической системой». Самого писателя в эти годы (1966–1967) священнослужитель считал «скорее всего толстовцем». Думается, такие утверждения как минимум спорны. Действительно, Солженицын описывал происходящие события взглядом стороннего наблюдателя. Но это не значит, что он не был в них внутренне вовлечен. Ведь если тот же Лев Толстой представил читателю картину Бородинского сражения глазами сугубо штатского Пьера Безухова, это не дает нам право утверждать об отсутствии военного опыта у автора «Войны и мира».
Да и разочарование поверхностным, чисто формальным соблюдением обрядов большинства участников (кроме десяти женщин – именно с ними «начинается подлинный крестный ход») также говорит в пользу уже тогда совершившейся воцерковленности Александра Исаевича.
К этим же годам относится и поразительное признание, высказанное в солженицынском рассказе «Путешествуя вдоль Оки» из цикла «Крохотки»: «Люди были корыстны и часто недобры. Но раздавался звон вечерний, плыл над селом, над полем, над лесом. Напоминал он, что покинуть надо мелкие земные дела, отдать час и отдать мысли – вечности. Этот звон, сохранившийся нам теперь в одном только старом напеве, поднимал людей от того, чтоб опуститься на четыре ноги».
Борьба за церковь
Было бы, впрочем, ошибкой думать, что вопросы веры и неверия создатель «Красного колеса» и «Архипелага ГУЛАГ» поднимал исключительно в своих художественных произведениях. Проблемы церкви «камнем гробовым давят голову и разламывают грудь». Они заставили писателя стать, возможно, против воли, публицистом и общественным деятелем.
В знаменитом «Великопостном письме патриарху Пимену» Солженицын трезво оценивал болезненную ситуацию с религией в Советском Союзе: «Уже упущено полувековое прошлое, уже не говорю – вызволить настоящее, но будущее нашей страны как спасти? – будущее, которое составится из сегодняшних детей». В этой связи он задавался отнюдь не риторическим вопросом о том, «сумеем ли мы восстановить в себе хоть некоторые христианские черты или дотеряем их все до конца и отдадимся расчетам самосохранения и выгоды?».
Что же так взволновало писателя? «Мы теряли и утеряли светлую этическую христианскую атмосферу, в которой тысячелетие устаивались наши нравы, уклад жизни, мировоззрение, фольклор, даже само название людей – крестьянами. Мы теряем последние черточки и признаки христианского народа – и неужели это может не быть главной заботой русского патриарха?» Кризис православия (как, впрочем, и других религий и конфессий) был обусловлен внешним управлением: «Церковь, диктаторски руководимая атеистами, – зрелище, не виданное за два тысячелетия».
«Письмо» вызвало живейший отклик – как священнослужителей, так и мирян. В силу цензурных ограничений в Советском Союзе (о которых печаловался и Солженицын) центр дискуссии быстро сместился в русское зарубежье.
Протопресвитер Александр Шмеман назвал письмо «пророчеством». И это не было красивой метафорой – рассматривая послание патриарху в контексте церковной истории, он с сожалением отмечал: «Действительно, трагической особенностью… православия нельзя не признать слабость в нем именно тех, кто поставлен строить и созидать церковь».
Со Шмеманом соглашался и протоиерей Иоанн Мейендорф (который, отметим, нередко с ним полемизировал по другим вопросам). Он также считал письмо «пророческим», справедливо указывая в первую очередь на моральный аспект письма: «Все мы, живущие под крылом свободной демократии на Западе, не имеем права судить тех, кто в Советском Союзе и других тоталитарных государствах несет на верхах ответственность за церковь. Александр Солженицын, который сам провел восемь лет в концлагерях и чье призвание, как писателя-христианина, быть совестью своего народа, этим правом бесспорно обладает». Вместе с тем историк церкви не без оснований (и не без боли) выражал сомнение: «К сожалению, очень маловероятно, чтобы теперешние руководители Русской церкви отказались от пассивности и конформизма».
Появлялись отзывы и в неподцензурной (самиздат) литературе внутри СССР, а также в личной переписке. И зачастую они бывали полемическими. Александр Мень в частном письме Солженицыну «умолял» не публиковать послание, утверждая (как это видно из приведенных выше отзывов), что писатель «не разбирается… в церковной ситуации». Последнее представляется странным, учитывая уже приведенные выше отзывы.
В свою очередь, другой священник, Сергий Желудков, в числе прочего обращал внимание знаменитого писателя на то, что его адресат заведомо лишен всякой возможности отвечать оппонентам. Последнее, по мнению Желудкова, было «нравственной ошибкой». Одновременно Желудков укорял писателя и в «главной ошибке», которую он видел в «полуправде». Ведь «полная правда заключается в том, что легальная церковная организация не может быть островом свободы в нашем строго-единообразно-организованном обществе, управляемом из единого Центра… Отсюда и происходит сегодня все то зло, о котором вы справедливо написали, и все то зло, о котором вы умолчали. Но другого выбора не было».
Солженицын оперативно ответил на возражения Желудкова: «Вы пропустили главный выход, к которому я и призываю: через личные жертвы зримо перевоспитывать окружающий мир». И, парируя возражение по поводу невозможности публичного ответа, добавлял: «Приневоливать к жертвам, конечно, нельзя. Но звать-то можно? Уж почему и звать запрещаете?»
Возвращался писатель к христианской этике и в других своих публицистических работах. Так, статью «Раскаяние и самоограничение», написанную для сборника «Из-под глыб», он начал с цитаты из Блаженного Аврелия Августина: «Что есть государство без справедливости? Банда разбойников», а в самом тексте противопоставлял либеральным и марксистским определениям свободы христианское, которое видел в самоограничении. Ведь именно оно «переключает» человека «с развития внешнего на внутреннее и тем углубляет нас духовно».
Впрочем, проблема религии оставалась значимой и в случае с Солженицыным-художником. Он поднимал ее в самых разных своих произведениях. Для Александра Исаевича важным был не только факт веры, но даже шаг в ее сторону. Даже если таким шагом было толстовство. Вспомним, как один из героев романа «Раковый корпус» Ефрем Поддуев нравственно преображается после чтения рассказа Льва Толстого «Чем люди живы»: «Не хотелось Ефрему ни ходить, ни говорить. Как будто что в него вошло и повернуло там. И где раньше были глаза – теперь глаз не было. И где раньше рот приходился – теперь не стало рта».
Собственно, само православие играет знаковую роль в его романах. И не только такая символика и обрядность, как икона, попавшая под перекрестный обстрел русских и немецких солдат, или молитва государя после отречения. Например, генерал от кавалерии Александр Самсонов в «Августе Четырнадцатого» сравнивается с «агнцем семипудовым». А профессор Павел Варсонофьев (одним из прообразов которого, по мнению некоторых исследователей, послужил философ и священник Сергий Булгаков), выступающий в числе alter ego Солженицына, видит знаковый для романа мистический сон с Христом («Март Семнадцатого»).
Неподведенные итоги
Полемика вокруг солженицынского творчества продолжалась и в дальнейшем, и не только в отношении его публицистики. Со временем она стала оценивать наследие нобелевского лауреата в совокупности. Так, священник-реэмигрант, участник Белого движения протоиерей Всеволод Шпиллер вспоминал: «Встречи с ним и чтение его на меня производили сильное впечатление… При встречах с ним и при чтении многих его вещей создавалось впечатление, что он повсюду ищет правду, что поглощен стремлением к ней и хочет служить только ей всем своим оригинальным писательским талантом». Одновременно Шпиллер оговаривался: «Мнение о нем, считающее его «религиозным писателем», и даже выражающим наши, здешних православных церковных людей, мысли и настроения, я нахожу глубоко ошибочным». Церковный писатель обращал внимание, что в христианстве проблемы добра и зла «коренятся в последней, как мы говорим, в духовной, метафизической глубине вещей… в духовной глубине человека», а Солженицын, ставя эти вопросы, оставался в рамках этических категорий.
Двойственным был взгляд на Александра Солженицына и у уже упоминавшегося протопресвитера Александра Шмемана. Священник высоко ценил творчество автора «Архипелага ГУЛАГ», чьи книги были для него «сказочными», излучавшими «зрячую любовь». В своем знаменитом «Дневнике» он утверждал, что «такой внутренней широты – ума, сердца, подхода к жизни – у нас не было с Пушкина (даже у Достоевского и Толстого ее нет, в чем-то, где-то – проглядывает костяк идеологии)», а в письме историку и литературоведу Никите Струве не без иронии признавался: «Не рехнулся ли я в своем восхищении Солженицыным». Шмеман удивлялся, как писатель, «плоть от плоти и кровь от крови той России, которая одна сейчас существует реально – России советской. Не дореволюционной и не революционной, а именно советской… всецело этой советской реальности принадлежа, он столь же всецело и полностью от нее свободен».
Для Шмемана появление Солженицына было «чудом». Оно заключалось в том, что священнослужитель в одной из своих многочисленных статей о творчестве Солженицына назвал триединой интуицией: «сотворенности, падшести и возрожденности». Речь в данном случае идет о христианском восприятии мира, его изначальной «положительности» («сотворенность»). Касаясь «падшести», Шмеман не соглашался со Шпиллером: зло у Солженицына из христианского восприятия и переживания «тайны зла» связано с предательством человеком своей человечности. Но одновременно (и тут Шпиллер вновь ошибался) в творчестве нобелевского лауреата, «как и в христианстве, есть неистребимая вера в возможность для человека возродиться, отказ «поставить крест» раз и навсегда на ком бы то ни было и на чем бы то ни было».
Вместе с тем Шмеман видел в солженицынской личности и творчестве некоторые тенденции, чрезвычайно его беспокоившие. Во-первых, появление идеологизма, и, как следствие, «в неизбежности… всякую другую идеологию отождествлять со злом, а себя с добром и истиной». Во-вторых, увлечение старообрядчеством. «Существует некий «русский дух», неизменный и лучше всего воплощенный в старообрядчестве… Пафос старообрядчества в отрицании перемены, то есть «истории», и именно этот пафос и пленяет Солженицына… Солженицын совсем не ощущает старообрядчества как тупика и кризиса русского сознания, как национального соблазна».
Представляется, что подобное предположение Шмемана не было лишено некоторых оснований. «А мысль об общественном самоограничении – не нова. Вот мы находим ее столетие назад у таких последовательных христиан, как русские старообрядцы», – писал Александр Исаевич в уже цитируемой статье «Раскаяние и самоограничение».
Наконец, в «Дневнике» Шмемана читаем: «Пугает этот постоянный расчет, тактика, присутствие очень холодного и – в первый раз так ощущаю – жестокого ума, рассудка… большевизма наизнанку… Такие люди действительно побеждают в истории, но незаметно начинает знобить от такого рода победы. Все люди, попадающие в его орбиту, воспринимаются как пешки».
Подобные утверждения позволили исследователю спора Солженицына и Шмемана протоиерею Георгию Митрофанову заключить, что «Россия, которая становится самодовлеющим истуканом для Солженицына и занимает место церкви – это к тому же еще Россия, никогда не существовавшая, а кроимая, как часто бывает, с идолами, по собственному образу и подобию их почитающих».
И это не последние аргументы как в пользу, так и против писателя… А потому, думается, вопросы и возражения (пускай даже и ошибочные), которые как при жизни, так и теперь заочно, возникают в связи с творчеством Солженицына, не только говорят о его востребованности (еще одна банальная истина!), но и о том, безусловно, значимом месте, которое он занимает в истории современного богоискательства и нужности его книг для тех, кто зачастую непростыми путями идет к вере или уже обрел ее.
отвечает Александра
Плохо я отношусь к Солженицыну. А читать его можно.
И говорить о нем, и друзьям рассказывать
Еще при Брежневе, когда вышла первая книга Солженицына "Один день Ивана Денисовича", я, не способная тогда анализировать из-за недостатка информации, восхищалась Солженицыным и переписывала в тетрадь все его высказывания, устные и письменные, из публикаций.
Вот некоторые из них:.
"Два обстоятельства сошлись и направили меня. Одно из них - наша жестокая и трусливая потаённость, от которой все беды нашей страны. Мы не то, чтоб открыто писать и говорить, и друзьям рассказывать, что думаем и как истинно было дело - мы и бумаге доверять боимся, ибо по-прежнему секира висит над каждой нашей шеей, гляди опустится".
Да, в то время это было так, и радостно было слышать об этом. Как запретный плод, который, как известно, сладок.
Потом, в январе 1974 года появилось интервью журналу Таймс. Полный восторг. Оказывается, что-то можно поменять в жизни, преодолев страх!
Следом - заявление 2 февраля 1974 года. "Я никогда не сомневался, что правда вернется к моему народу. Я верю в наше раскаяние, в наше душевное очищение, в национальное возрождение России".
Ура! Эврика!.
Далее: письмо прокуратуре Союза ССР:
"В обстановке непроходимого всеобщего беззакония, многолетне царившего в нашей стране я отказываюсь принять законность вашего вызова. Прежде, чем спрашивать закон с граждан, научитесь выполнять его сами... "
Герой!!!
"И пусть паралич, которым Бог наказал вашего первого вождя, послужит Вам пророческим пророчеством того духовного паралича, который ныне неминуемо надвигается на вас"
Не сомневайтесь, есть. И спросит - ответите. Отнимите Россию у Каина и отдайте ее Богу".
Написал это, правда, не Солженицын, а Л.Л. Регельсон, его друг и советчик, еврей, кстати.
Книга "200 лет с евреями" написана под его диктовку.
Евреев тогда не гнали и не считали врагами. Внешних евреев.
Полно было своих (как и сейчас) в правительстве. Но это наши, генетические измененные евреи, думали мы, читая Регельсона.
Опять Соженицыну - ура!
Потом публикуется "Письмо IV Всесоюзному съезду писателей". Здесь много новых мыслей, приведу одну из них:
"Давно ли имя Пастернака нельзя было и вслух произносить, но вот он умер - и книги его издаются, и стихи его цитируются даже на церемониях. Воистину сбываются пушкинские слова: "Они любить умеют только мертвых".
Опять он прав и опять он герой.
Потом вышла книга, написанная им в лагере "Пир победителей"..
Какая разразилась полемика среди всех абсолютно писателей.
Появилась возможность высказываться.
И добился ее - Солженицын!.
Откликается Солженицын на это прекрасным письмом Съезду Союза Писателей:
"Теперь в обвинении о так называемом очернении действительности. Скажите: когда, где, в какой теории ОТРАЖЕНИЕ предмета становится важней самого предмета?
Получается так: не важно, что мы делаем, а важно, что об этом скажут. И чтобы ничего худого не говорили, будем обо всем происходящем молчать, молчать, молчать. Но это - не выход. Не тогда надо мерзостей стыдиться, когда о них говорят, а когда делают. Как сказал поэт Некрасов:: Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизну свою". А тот, кто все время радостно-лазурен, тот, напротив, в своей родине равнодушен".
Во как...
Далее:
"...хотят забыть, закрыть сталинские преступления, не вспоминать о них.
"А надо ли вспоминать прошлое?" - спросил Льва Толстого его биограф Бирюков. И Толстой ответил: "Если у меня была лихая болезнь и я излечился и стал чисты от нее, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею всё так же и еще хуже, и мне хочется обмануть себя".
А мы больны и всё так же больны. Болезнь изменила форму, но болезнь всё та же, только ее иначе зовут. Болезнь, которою мы больны, есть убийство людей... Если мы вспомним старое и прямо взглянем ему в лицо, никак себя не оправдывая и не ища причины извне - и наше новое теперешнее насилие откроется. А хорошо б задуматься: какое моральное влияние на молодежь имеет укрытие этого преступления? Это развращение новых многих миллионов". (Это он топчет Сталина: из-за него он сидел. Тогда он для нас был герой, поскольку осмысления роли Сталина в истории Российской еще быть не могло).
Затем выступает Кожевников:
"Вот вы в письме отрицаете руководящую роль партии, а мы на этом стоим..."
Завершает съезд Левченко: "Исключить писателя Солженицына из членов Союза писателей".
Герой, страдалец, патриот!
Как иначе было расценить, не зная истории Российской так, как мы знаем ее сейчас (не все, правда).
Потом пошли открытые письма тому, сему. Суслову, Косыгину. Дошло до Андропова.
Вот с этого началось его падение в наших еще слепых глазах. За отчизну обидно стало.
Потом - роман "Октябрь 16-го". И того хуже. Одно описание деятельности нашего святого Царя чего стоит...
Проанализируйте его книги, касающиеся монархии. Ужаснетесь.
А обиду на свою изломанную с молодости жизнь он возложил на Царя, и на Сталина. На Сталина - особенно.
Простить ему не мог гулаг.
Конечно, тогда еще не было акафиста царю Николаю II, где ясно озвучена историческая миссия для России Сталина:
Кондак 12.
"Благодать Господь отъя от России во дни тыя и посла КАРАЮЩУЮ ДЕСНИЦУ СВОЮ - ПРАВИТЕЛЯ ИОСИФА, да накажет народ непокорный сей за преслушание клятвы, древле отроку Михаилу Романову данной, сего ради полились реки крови людския за убиение помазанника Господня излиянныя и наста на Руси тьма великая и казни египетския..."
Вернулся он к нам, на родину, с ясными глазами и чистой совестью, озабоченный лишь мыслею: "Как нам обустроить Россию"
Я ему сразу всё простила.
Но и попытки обустроить предпринимались такие, будто он еще в Гулаге: ни писать не дают, ни говорить об этом...
Вы читали его "Архипилаг Гулаг?" Впрочем, нет, конечно. А зря.
А в "Круге Первом?"
Приведу очень характерный отрывок из последнего:
"Но смысл жизни? Мы живем - и в этом смысл. Счастье? Когда очень-очень хорошо - вот это и есть счастье, общеизвестно.
Чтобы понять природу счастья, разреши, мы сперва разберем природу сытости. Вспомним ту реденькую полуводяную, без единой звездочки жира - ячневую или овсяную кашицу! Разве ее ешь? - к ней со священным трепетом приобщаешься, причащаешься, как к той пране йогов! Ешь, ты содрогаешься от сладости, которая в тебе открывается в этих разваренных крупинках и мутной влаге, соединяющей их. Разве с этим сравнится грубое пожирание отбивных котлет?
Сытость совсем не зависит от того, сколько мы едим а от того КАК мы едим!
Так и счастье. Оно совсем не зависит от объема внешних благ, которые мы урвали от жизни. Оно зависит только от нашего отношения к ним!
Об этом сказано еще в даоской этике: "Кто умеет довольствоваться, тот всегда будет доволен".
Ни Бог, ни Россия, ни Царь его не интересовали. Он был далек от этого. Обличать власти, ничего не предлагая в замен - его кредо.
Царство ему Небесное, если он был крещенный. Вроде - нет. Не нашла я упоминания ни о том, ни о другом.
Бог ему судья.